Во дворе – хоть глаз выколи, темень непроглядная, и я постоянно спотыкался о неровный асфальт, то и дело проваливаясь в ямы. Едва не расквасив себе нос в неудачном падении, я стер о землю все ладони: на коже остались мелкие ссадинки, а в ранки где-то даже мелкие частички грязи забились.

– Блядь, – шикнул я себе под нос, вытирая ладони и так о не первой свежести джинсы, вытертые и растянутые на коленях. – По-другому этот день-то, блядь, закончиться не мог.

Теперь я шел аккуратнее и пристально смотрел перед собой. Перед концом узкой заасфальтированной тропинки передо мной пробежала черная кошка: я заметил ее только по горящим желтым глазам. Впрочем, ничего удивительного – черная кошка из плохой приметы поперек моей жизни пробежала в момент рождения.

Без страха перебежав ее путь, я остановился, чтобы показать кошке средний палец, но та уже юркнула в кусты, и даже черного хвоста на фоне сереющих листьев видно не было. Бабуленция бы точно пошла в обход: она – тетка суеверная, приметы для нее все равно что буква закона. Она точно знала, что разбитое зеркало – к несчастью, просыпанная соль ведет к беде, и с ножа есть нельзя.

Над подъездом лампочка опять не горела. Наш дом стоял внутри двора, окруженный другими домами, такими же или чуть повыше. Когда я оглядывался, то вокруг видел только каменные джунгли: сплошные закутки, проулки между зданиями, возвышавшимися до самого неба. Растительности было мало: деревья во дворах, небольшие аллейки у дорог, но летом, в жару, асфальт и дома раскалялись так, что были похожи на печку.

В окнах почти не горел свет: я не знал, сколько времени я прогулял. По ощущениям, совсем недолго, но, скорее всего, почти до ночи. Бабуленция наверняка не спала, сидела на кухне при приглушенной лампе и капала себе валосердин в стаканчик, наполовину наполненный водой.

Я остановился у двери. Никого вокруг не было: тишина да благодать. Только собаки – бездомные, чипированные, подранные и несчастные, – гавкали в тишине. Иногда я сравнивал себя с ними: голодный, подранный, разве что не чипированный, но и то с ярлыком – «цыганенок».

Вытащив пачку сигарет, я зажал одну губами и чиркнул спичкой. В темноте маленький огонек показался еще ярче, чем обычно: он осветил кусок асфальта и старенькую деревянную лавку у подъезда. Сначала я затянулся, а потом сразу прокашлялся, чувствуя сухость в горле. Но я все равно курил, делал затяжку одну за другой почти без перерыва, воровато оглядывался. И только потом додумался поднять глаза, на второй этаж. С кухонного деревянного окна на меня пялилась бабуленция. Я глянул на нее сдержанно, совсем без эмоций, и повернулся спиной, не желая выносить тяжелый осуждающий взор. Пусть себя осудит, я в таком не нуждался.

Стоило мне докурить и повернуться обратно, как бабуленции в окне уже не было. Она появлялась и исчезала незаметно: тощая, как сухая ветка, она могла спрятаться за занавеской, и ее никто б не заметил. Я растоптал окурок, с неуместным, непонятным раздражением вмял в асфальт так, что бумага по нему размазалась. Лучше бы бабуленция этого вовсе не видела. На черта она только встала у этого окна?

Сунув руки в карманы, я попытался отогреть порядком заиндевевшие пальцы. Они уже плохо разгибались от октябрьской прохлады. В кармане звенели ключи, и я решил зайти в подъезд, погреться, и, только оказавшись внутри, обнаружил, что из одной квартиры на втором этаже льется свет. И, поднявшись на пару ступенек, я понял, что приоткрыта была наша квартира. Видать, бабуленция ждала.

По ступенькам я шел медленно, будто на публичную порку, но в коридоре меня никто не ждал. Шаркающие шаги бабуленции слышались из кухни. Я снял провонявшую табаком и Валеркиными сладкими духами куртку и повесил ее на крючок. Петелька уже держалась слабо и должна была вот-вот оторваться. Я все хотел пришить ее, но руки никак не доходили.

– Будешь кушать? – бабка выглянула из кухни. – Дед уснул давно, а ты ничего и не поел за ужином.

Сначала хотелось демонстративно отказаться, но желудок отозвался урчащим недовольством. Я слабо кивнул, а бабушка, попытавшаяся скрыть радость за напускной серьезностью, сдержанно махом руки позвала меня на кухню. Плюхнувшись на табуретку, я придвинул к себе винегрет, пахнущий подсолнечным маслом и вареным картофелем, которого было больше, чем всего остального.

– Вкусно, – с набитым ртом выдавил я. Есть из общей чашки, пока не видит дед, было так приятно, что я даже не обращал внимания на недосоленность. – А еще чего осталось?

Бабуленция выложила на тарелку сваренную в горячей воде сардельку. Я вилкой размял ее на несколько частей и ел вприкуску с винегретом.

– Давно куришь? – она осторожно присела напротив.

– Тебе показалось, – сбрехал я, но винегрет встал поперек горла, застряв под кадыком от такого грубого, нахального вранья.

Она не стала спорить, только поджала и без того тонкие губы. В ее светлых волосах давно пробивалась седина, серебрясь на фоне остальной, некогда пшеничной копны. Она заправила пряди за торчащие уши и еще раз тяжело вздохнула, словно желая вызвать во мне сожаление или жалость. Но ни того ни другого так и не поднялось внутри. Я запихнул в рот последнюю ложку винегрета, не оставив деду наутро ни единого кусочка морковки, и отодвинул чеплашку.

– Помыть посуду?

– Сама, – пробормотала она, и я скинул тарелки в раковину.