К мягкому хвойному запаху примешался аромат свежей сдобы: в печи поспевали шанежки. Надежда священнодействовала над черным чугунным котлом, твердо вознамерившись приготовить плов, невзирая на ограниченный набор продуктов. Вера намывала полы, напевая под нос «В лесу родилась елочка». Всюду горели свечи и лампы, вместе дающие столько света, что ночь обиженно втянула обожженные щупальца. Часы завершили еще один отрезок, заскрежетали и принялись отбивать бой, выдавливая крохотные дверцы серой кукушкой. До Нового года оставалось чуть больше трех часов.

– Тьфу ты, пропасть! – испуганно выдохнула Вера, при первых ударах подпрыгнув как ужаленная. – Все никак к этой холере не привыкну! Любаш, ты зачем ее приволокла? У тебя ж свои часы есть.

Люба тепло улыбнулась сестре, старательно скрывая под добродушным лицом другое, отчаянно кричащее во весь голос:

– С ними веселее как-то. Кремлевских курантов нет, так пускай у нас свои будут, собственные.

Она утерла лоб тыльной стороной ладони, стирая мелкие капельки пота. В доме действительно становится душновато, или нервы шалят?

– Бабоньки, а может, передохнем чуток? Чайку выпьем, посидим, а то ж с утра на ногах! Да и дом заодно проветрим.

– Умаялась? – ехидно проскрипела Надежда, засовывая котелок в печь. – Полгвоздя заколотила, не вспотела ли? Некоторые, между прочим…

– Вот и посиди давай! – отрубила Люба, выталкивая сестру с кухни. – Отдохни, я пока на стол подам. Где у нас тут варенье?

– В ящике, под крупами. Земляничное бери. Земляники хочу…

Люба понимала, что ворчит Надежда по привычке. В силу возраста уже не может иначе. Но и отдохнуть ей хочется тоже в силу возраста. Люба достала три чайные чашки, расписанные гжельскими узорами. Аккуратно придерживая горячий заварник прихваткой, наполнила их, как привыкла с детства: почти наполовину – для Надежды, на самое донышко, только чтобы подкрасить кипяток, – для себя и Веры. Всем без сахара. Из ящика с крупами вытащила пыльную банку с земляничным вареньем, тягучим и сладким даже на вид. Дождавшись, пока Вера, сполоснув ладони под рукомойником, покинет кухню, Люба вынула из кармана горсть таблеток и высыпала сестрам в чашки. Главное, не торопиться, время еще есть. Чаю сегодня ожидается много.

Когда она подавала чашки на стол, руки ее дрожали.

За час до полуночи Надежда начала клевать носом. Сидя на лавке, словно нахохлившаяся ворона, она яростно сопротивлялась сну, вскидывала клонящуюся к столу голову и бессмысленно обшаривала комнату мутными глазами. С третьей чашкой фенобарбитал наконец дал о себе знать. Вера неторопливо прихлебывала чай, вяло покусывая холодную шаньгу. Решимость таяла, и Люба украдкой косилась на часы, мысленно подгоняя неторопливые стрелки.

– У-уф-ф-ф… – Надежда встрепенулась, зябко поведя плечами, отчего ее сходство с большой сонной птицей только усилилось. – Не досижу. Что-то умахалась я, девоньки. Совсем сил нет. Тяжко… Прилечь надо…

Тяжело опираясь рукой на стол, она поднялась и медленно, шаркая ногами, побрела в спальню. Вера попыталась ее остановить, но без особого энтузиазма. Глаза слипались и у нее.

– Надюща, сядь. Часок потерпеть. Зря готовились, что ли?

– Нет, нет, нет… В люлю и на боковую… Напраздновалась… Ну вас…

Бормоча под нос, Надежда скрылась в темной комнате. Скрипнула кровать, и уже через минуту раздалось тихое похрапывание. Люба торопливо снялась с места, принялась собирать посуду.

– Ты чего, тоже спать? – удивилась Вера. – А Новый год как же?!

Стараясь не глядеть сестре в глаза, Люба попыталась под шумок забрать и ее чашку.

– Нет. Нет, конечно. Чаю налью только. Давай и тебе налью? Горяченького, а?

– Не-е-е… Не хочу… Вода какая-то… Привкус такой, горьковатый… Будто кошки в рот нагадили…

Вера снова хихикнула. В животе у Любы похолодело. Против воли она украдкой стрельнула глазами на ходики.

– Кошек тут навалом, – неловко отшутилась она. – Надя снег набирала, может, не заметила сослепу.

– Ко-о-ошки… – угрюмо протянула Вера. – Твари подколодные… С матерью-то как нехорошо вышло, да?

Люба замерла с грудой посуды на руках. О смерти матери и том, что случилось после, они не говорили совсем. Будто подписали какое-то молчаливое соглашение. Почему же сейчас Вера начала этот тяжелый, неприятный разговор?

– Нехорошо вышло, – повторила Вера. – Не по-божески.

Люба молчала, прижимая к груди тарелки и чашки, исписанные синими узорами, словно какой-то диковинной татуировкой. От размеренного тиканья часов задергался левый глаз.

– Не по-Божески, да, – хрипло выдавила Люба.

– А почему так, а? – не унималась младшая. – Почему же Он это допустил?

– Неисповедимы пути… – начала было Люба, но Вера не дала ей закончить:

– Чушь какая! Чепуховина!

Она наклонилась к чашке, вроде бы сделать глоток, но Люба успела заметить, как блестят влагой уголки ее глаз. Тарелки вернулись на стол, обиженно звякнув. Люба устало присела на край скамьи и, протянув руку через весь стол, положила ее на ладонь Веры. Некстати отметила, что кожа у сестры такая же морщинистая и дряблая, как у нее самой. Почти шесть десятков, не девочка уже, а все еще удивительно. Все еще хочется утешить эту седую старуху, заключить в объятия, назвать ее маленькой и пообещать, что все будет хорошо. Уже совсем скоро.