– Людей? – приподняла брови Мэллори. – Это столько человек зарегистрировалось для участия в забеге?

– Это столько приветственных пакетов я упаковала. По четыре английских булавки в каждый, если тебе интересно, – бросила на подругу взгляд Холли. – Я перебрала больше тысячи этих маленьких чертовых штучек в четверг вечером.

Мэллори фыркнула в свой кофе.

Несколько секунд они стояли молча, наблюдая за людьми вокруг.

Насколько могла судить Холли, количество мужчин и женщин было примерно одинаковым. Причем многие женщины были с детьми, как будто явились на одномильную прогулку, а не на соревнование по бегу на дистанцию в пять миль. Динамики затрещали еще несколько минут назад, огласив басами ясное, безоблачное утро. И было в этих звуках вкупе с запахом разогретого асфальта что-то такое, что навеяло на Холли меланхолию. Она еще никогда не приезжала посмотреть на групповой забег, в котором не планировала участвовать сама, который не рассчитывала выиграть. Это было все равно что зайти в дом твоего детства, в котором теперь обитали другие, чужие люди.

Подняв мобильник, Холли сняла панорамное видео собравшихся, поведя камеру от стола с водой к стартовой линии, где разминались самые заядлые бегуны, совершая короткие пробежки туда-сюда и выполняя упражнения для растяжки мышц. Опустив телефон, Холли прикрыла рукой экран от солнца, но это не помогло: только что снятое видео было едва различимо. Почти наугад она набила первые слова своей истории для Инстаграма: «Это все для тебя, Алабама».

Идею организовать забег в память об Алабаме выдвинула Робин. Это было одно из двух предложений, которые она сделала Холли в «Жемчужине» после ее признания. Второе предложение являлось скорее советом: начать терапию – чтобы покончить с перееданием и полностью восстановиться после травмы. Внутренне Холли восприняла этот совет негативно, как всегда воспринимала любую критику. Но она ничего не высказала в лицо Робин, а, наоборот, отпила глоток воды и пообещала подумать (на самом деле, вовсе не намереваясь возвращаться мыслями к этому предложению).

Так все и продолжалось, пока Холли не призналась Мэллори, что всерьез задумалась над советом Робин. Признаться Мэллори было труднее, чем Робин, потому что Холли действительно волновало, что подумает о ней подруга. Но одним поздним вечером это случилось – в просторной пустой кухне Холли. Мэллори выслушала ее молча, не перебивая. А потом без слов притянула Холли к себе и обняла. И Холли расплакалась. В последние несколько недель она много плакала. «Тебе надо научиться прощать себя, – сказала ей Мэллори. – Ты должна этому научиться. Слышишь? Я хочу видеть свою подругу прежней». На следующей неделе Холли начала терапию.

Когда Робин Синклер призвала участников забега готовиться к старту, Холли не узнала ее голос. Он совсем не соответствовал той энергичной, жизнерадостной женщине с розовой резинкой для волос, какой была Робин. «БЕГУНЫ, – разнесся над парковкой ее «трубный глас», деформированный похрипывавшим мегафоном. – ОБЪЯВЛЯЕТСЯ ДЕСЯТИМИНУТНАЯ ГОТОВНОСТЬ. НАЧИНАЙТЕ ПОДХОДИТЬ К СТАРТОВОЙ ЛИНИИ».

– Меня зовут, – сказала Мэллори. – Пожелай мне удачи.

Отсалютовав по-солдатски Холли, она развернулась и позволила людскому потоку понести себя к стартовым «загонам». Судя по всему, она снова занялась бегом только ради этого мероприятия. Даже невзирая на то, что ей пришлось в определенные дни заводить будильник на полпятого утра.

На другом конце парковки Робин отдала мегафон одному из волонтеров, не участвовавших в забеге, спустилась со своего импровизированного подиума – перевернутого вверх дном ящика, в котором ранее привезли десятки розовых спортивных футболок с надписью «ЗАБЕГ ПАМЯТИ АЛАБАМЫ» – и затянула потуже хвост. А потом Холли и ее потеряла в толпе.

Утренняя жара пахла солнцезащитными кремами и асфальтом. И на Холли накатило волнующее ощущение предвкушения, как будто подсознание еще не уловило и не усвоило сообщение: она в этот раз не бежит. Отвернув воротник, Холли пошла против толпы – к финишной линии на другом краю парковки.

По пути она засняла еще одно видео в надежде передать энергию, бурлившую вокруг нее. А затем опустила мобильник и быстро напечатала: «Обожаю такую энергетику. Она напоминает мне об Алабаме».

На пару секунд Холли задумалась, пытаясь решить, не была ли эта фраза чересчур слащаво-сентиментальной или – хуже того – глупой. Решив, что нет, Холли запостила ее в свои сторис, добавив тег на уже мертвый профиль Алабамы, набравший после путешествия в Исландию свыше миллиона подписчиков. Холли удивило, что родные Алабамы не удалили ее профиль или, на худой счет, не скрыли его от других пользователей. Возможно, им было приятно читать комментарии под последними постами Алабамы, ставшими теперь своеобразным мемориалом. Но каковы бы ни были причины, модерация ее страницы, похоже, усилилась – большинство комментариев троллей сохранялись не более двух часов, а потом навсегда исчезали.

– Холли.

Она вскинула глаза. В шквале розового хлопка ей потребовалось несколько секунд, чтобы опознать Селесту Рид, стоявшую перед ней. Отчасти, видимо, из-за того, что Селеста выглядела сейчас намного лучше, чем в их последнюю встречу, на похоронах Алабамы. А еще Селеста постриглась. Не страшно коротко, но достаточно коротко для того, чтобы ее стрижка оказалась в тренде. Это удивило Холли. Из всех инфлюенсеров, которых она знала, Селеста Рид производила впечатление женщины, меньше всего интересовавшейся модой.

– Селеста. Привет. Ты тоже здесь.

На миг Холли неловко застыла, а потом все-таки шагнула вперед и обняла Селесту. Та, похоже, восприняла это с той же мерой дискомфорта.

Селеста была менее тощей, чем типичная девушка/женщина-инфлюенсер. Обнимать ее было, если не приятней, то проще – ты хотя бы чувствовала, что держишь в руках что-то реальное.

– Ты приехала одна? – спросила Холли, отстранившись. И посмотрела через плечо Селесты – на людей, продолжавших идти мимо них, не оборачиваясь.