Шрифт:
– А вы-то что?
– Нам уже хватит.
Когда мы выходим от нотариуса, я говорю Биби, что в конверте лежал инвестиционный план. Она сперва теряется, потом произносит еле слышно:
– А он насквозь тебя видел.
Смеряю ее суровым взглядом.
– Ты же транжирой был, да?
– Так меня еще не называли.
– Нет, значит?
– Спроси Даниеле.
– Да ладно, я пошутила. – Она гладит меня по плечу.
– Ну, раз пошутила, то сегодня этот транжира сводит тебя куда-нибудь поесть, – но это «куда-нибудь поесть» мне вдруг словно ком в горле. Встаю как вкопанный.
– Эй! – Биби берет меня за руку.
– Я как-то сказал ему, что ни ты, ни я не готовим. Видела б ты его лицо…
– Типа?
– Будто небеса разверзлись.
Биби улыбается, ямочки у нее на щеках, как две запятые. Она широко шагает, волоча меня за собой.
– Ну, Нандо вечно у плиты, а нас сегодня ждут всякие вкусности. Тальятелле.
– Тальятелле?
– И конвертики с инвестициями. – Она тащит меня по пьяцца Кавур и пешеходной улочке, тянущейся вдоль театра Галли, а у меня внутри все кипит от злости: на него, на его предусмотрительность, на то, что он всю жизнь считал деньги.
Номер телефона Бруни. Смутно помню, как вырвал тот листок из старой записной книжки и сунул в какую-то книгу. Перерываю залежи на полках в спальне, во встроенном шкафу: хватаю книгу, встряхиваю, бросаю, хватаю, встряхиваю, бросаю. Куча растет, расползается по полу. Выхожу из комнаты, ступая прямо по обложкам, снова лезу в телефон. Ничего. В день ее похорон, пообещав завязать, я все стер.
Может, номер есть у брата моей бывшей соученицы по лицею? Он как-то вечером тоже забрел в дом с олеандром. Из всех присутствовавших только с ним мне будет легко связаться.
Звоню, вопросов он не задает, но, в свою очередь, просит дать ему время поискать. Мы заговариваем о его сестре: она стала статистиком в римском отделении Продовольственной программы ООН. Заговариваем о Нандо, о смерти которого он узнал от матери, они оба выражают мне искренние соболезнования. Потом вешаем трубку, и минут через десять он присылает мне эсэмэску с номером Бруни.
Прощайте, танцы. По субботам она рисует в постирочной, а он, жуя лакричных улиток, смотрит кино про войну.
В маленьком ресторанчике в Канонике мы с Биби в самом деле заказываем тальятелле. А к ним красного вина, местных цесарок и пьяду с запеченными овощами. На десерт приносят сладкую альбану и чамбеллу [42] . Биби скрупулезно исследует блюдо, на каком ломтике больше пудры, какой потолще, где корочка хрустящая, принюхивается. Потом, разлив альбану по бокалам, протягивает мне мой и хватает ломтик с самой хрустящей корочкой. Макает в вино, склевывает подмокший краешек, с серьезной миной косится на меня и клюет еще, зажимая между губами, чтобы высосать сладкое. Ест крохотными кусочками, пачкаясь и утирая губы, а глаза все такие же серьезные. Наконец, осознав, что на дне бокала осталась только размокшая кашица, выуживает ее ложкой, сует в рот и жмурится от удовольствия.
42
Чамбелла – кекс в форме кольца.
– Ой, прости. – Когда глаза снова распахиваются, в них прыгают чертики.
И последняя его частичка растворяется в ней: частичка того, кто о ней только слышал, кто был рядом, когда у нас все только начиналось. Но не будь в ней этой частички, разве она была бы собой?
Три условия, чтобы не выпасть из ближнего круга. Первое: рекомендации. Второе: платить по счетам. Третье: никакого шулерства.
За дверями ресторана – типичная романьольская темень, успевшая поглотить даже луну. Парковка в самом конце засыпанной мелким гравием дорожки. Включив телефон, чтобы стало хоть немного светлее, Биби рассказывает, что работает сейчас с жуком-водолюбом Regimbartia, единственным насекомым, которое способно выйти живым из пищеварительного тракта лягушки. Чтобы избегнуть смерти, жуки отчаянно молотят лапками, и это спасает их от растворения едким желудочным соком.
– Вот уж спасибо за дижестив, Беатриче Джакометти!
Взмахнув напоследок телефоном, она выключает экран, и мы проваливаемся в темноту. Поначалу слышно похрустывание гравия, потом пропадает и оно. Я оборачиваюсь, замираю, отступаю на шаг. Биби! Да где же ты, Биби?
Возникнув из ниоткуда, она сгребает меня в охапку.
В Милан он звонил примерно раз в неделю, спрашивал заискивающе, как дела, как то-се. Сам я проявлялся только с важными известиями или если вдруг что-нибудь вспоминал. Доставал телефон и, набирая номер, готовился заговорить бодрым тоном.
В тот день, через два месяца после ее смерти, когда я без предупреждения заявился в Римини, он заметил меня еще с террасы. Открыл дверь с почти встревоженным видом, привет, как дела. Поднялся первым по лестнице, долго держал меня на пороге кухни – я заметил гору виниловых пластинок, высящуюся на столе среди арахисовой скорлупы и банок кукурузы. Кресло из кабинета вместо стула, медные кастрюли в раковине, на низком шкафу – проигрыватель. Запах прокисшего супа и кружащие под потолком мухи.