– Вот, список дисков начал вчера составлять. – Он порылся в холодильнике. – Знаешь, Сандрин, я еды-то не закупил.

– Лучше скажи, как сам.

– Нормально.

– Насколько нормально?

Он достал эмменталь, отрезал мне ломтик.

– Есть еще крекеры.

Я отыскал свободное местечко, пристроился, откусил сыра. А он все стоял и смотрел, как я жую, восседая между Стиви Уандером и Иваном Грациани.

Спать не могу. Встаю, иду на кухню, перечитываю инвестиционный план. В конце его тягучая подпись, «о» с чубчиком. Бумаги оставляю на столе: не понимаю пока, что делать с кастрюлями, в которых он готовил по своему пенсионному рецепту. Еще консервы. Набор банок со специями. Орехи в плетеной корзинке. Наша колода для брисколы, перехваченная зеленой резинкой. Беру ее – ладонь чувствует холод. Сжимаю, пальцы слегка покалывает, грудь сдавливает – и вот он передо мной, дымок сигареты неторопливо тянется к потолку.

Месяца через полтора после облома, когда они уже бросили танцы, застаю его в кабинете с фотографией Ширеа в руке.

– Поди-ка сюда, Сандро. – Он включает лампу. – Глянь, как легко он взлетает. Тут главное – вовремя оттолкнуться.

Руки, которые он, умирая, без конца вскидывал, колотя ими по матрасу. Лицо, запрокинутое к изголовью. Вывернутая шея. Новый облик: разинутый рот с лопнувшей верхней губой.

Они и в самом деле больше не танцевали. Но фотографию Ширеа он сунул в бумажник. И рассортировал пластинки в гостиной, хотя со времен «Трех звезд» так ни одной и не поставил.

И вот наступает тот самый день: полуопущенные ставни, «Би Джиз» и топот ног, раз за разом пытающихся повторить знаменитый прыжок.

Голос Бруни по телефону, удивленный и приветливый. Он уже некоторое время не при делах, но добыть мне стол может без проблем. Я спрашиваю, с чего он решил, будто мне нужен стол. И слышу знакомый смех, где-то между детским плачем и сухим кашлем.

– Ну да, хочу еще разок попробовать.

– Сколько?

– Три тысячи.

– Дай пару дней, я тебе наберу.

Ежегодное закрытие Вальтерова заведения мы отмечаем так, будто закрывается он сам. Впадает по осени в спячку: никаких поездок в экзотические страны, забаррикадируется в своем доме в Борго Сан-Джованни и кухарит, выбираясь разве что по воскресеньям отобедать в каком-нибудь рыбном ресторанчике. Пару раз выезжает за город. А к Пасхе поднимает ставни и начинает все сначала.

В одном из тостов всплывает и его имя: за Нандо. Это говорит Леле, и Биби сразу же наполняет мой бокал. Здесь, на веранде с видом на канал, собрались мы все. Столы сложены на заднем дворе, вывеска «Невод» завернута в пленку, шипучий, игристый Римини уходит в прошлое. Как и Милан, ушедший вместе с ним.

После расставания с Джулией они все спрашивали, не завелась ли у меня пассия. Это слово, пассия, использовала она, а он тут же навострил антенны в ожидании ответа. Зная, что я в Милане, один в двухкомнатной квартире с покосившимся столом… Милан и железобетон сильно меняют детей.

Они объявились месяца через два после того, как съехала Джулия. Я уложил их на двуспальной кровати, сам лег на диване. А утром он разбудил меня скрипом отвертки: подтягивал стеклянную столешницу, которая перекашивалась, стоило только поставить на край локти.

– Ты храпишь? – спрашивает Биби.

– А ты?

В самом конце вечера в честь Вальтерова закрытия я пригласил ее переночевать у меня, и это для нас впервые.

Приехав домой, я отвел ее в нижнюю спальню. Мы сразу легли в постель: матрас оказался удобным, только холодно, я ведь даже не успел включить отопление. Накрываемся одеялами, одни носы торчат.

– Бывает, всхрапываю. – Она прячет ступни мне между ног. Мы то не спим, то засыпаем, то просыпаемся снова, то засыпает она, а я разглядываю ее силуэт рядом. Костлявое плечо, мягкий бочок. Человек ко всему теряет привычку.

Потом засыпаю и я, а когда просыпаюсь, она лежит ко мне лицом, смотрит. И я тоже смотрю – острые черты, свернувшееся клубочком тело; подушка постепенно впитывает ее запах. Теперь я вижу ее совсем четко.

Поднимаемся наверх позавтракать. В кухне тепло, и мы закрываем дверь, чтобы его сохранить. Биби не садится: исследует специи, варенья – проводит пальцами, почти не касаясь.

– Где он обычно садился?

– Здесь, – я указываю на стул ближе к плите.

– А ты, Сандро, где?

– Здесь, – указываю на стул возле окна. Она выбирает мой, а я, сварив кофе, прислоняюсь к буфету.

«Би Джиз», «Джексон Файв», Чак Берри. Он что ни день пытается танцевать – дома, в одиночестве. Потом приходит она, заводит шэг – тот самый, с обломом.

И говорит:

– Давай, может, еще разок попробуем?

Захожу в банк, чтобы закрыть последние вопросы по завещанию. Меня проводят в кабинет управляющего, выражают соболезнования, сообщают, что он оставил точные инструкции: потребовал, чтобы прежде, чем я решу, подписывать ли инвестиционный план, хранящийся в конверте у нотариуса, меня надлежащим образом проинформировали обо всех плюсах и минусах. Возможно, даже предложили бы альтернативу.