Семидесятилетний, убрав бумажник в кожаную сумку, расстегивает одну пуговицу на рубашке и тотчас заходится в приступе влажного кашля. Потом идет к столику с напитками, наливает себе чуть-чуть вермута. Не исключено, что он, как говорят в Милане, наживка. Наживка – это мелкая сошка, которая садится за стол, чтобы своевременно протянуть руку помощи другому или другим, искусственно раздувая банк. Впрочем, наживкой может быть и любой из нас, при всех наших поручителях.

Сняв пальто, я оставляю его на вешалке и возвращаюсь к столику с белым медведем. Беру его в руки: в луче света хрусталь переливается всеми цветами радуги, завораживая взгляд. Отодвигаю фигурку чуть подальше от глаз, взвешиваю на ладони. Подушечки пальцев сухи, рука тверда, чтобы согнуть ее, мне больше не приходится напрягать мышцы до самого загривка. Иду в другую часть гостиной, выглядываю в открытое окно: Леле так и не вернулся, парковка теперь пуста. И тут вдруг понимаю, что медведь по-прежнему у меня в руке.

– Все в порядке? – спрашивает семидесятилетний.

Ставлю медведя на место, и мы усаживаемся за стол. Стулья удобные, с подлокотниками, а это неплохое подспорье: возможность разгрузить локти способствует вялости позы, а вялая поза, в свою очередь, способствует сокрытию намерений. В идеале нужно с самого начала выглядеть непринужденно, но это под силу немногим. Большинство с самого начала демонстрирует проявления физического характера: кто-то непрерывно ерзает, надеясь скрыть за этим случайную неловкость в обращении с картами; у кого-то руки уже с первой минуты, независимо от хода игры, не знают покоя, – так выплескивается напряжение. Один из действенных способов не дать промашки – отрешиться: нужно просто вглядываться в одну конкретную точку на столе, стене или предмете мебели.

– Ладно. – Семидесятилетний допивает вермут и берется за дело.

Поддернув рукава рубашки, он раздает фишки, равными долями распределяя сумму вступительных взносов. Движения аккуратные, не слишком быстрые, на левой руке массивное обручальное кольцо и браслет-цепочка из мелких морских узлов. Он вскрывает колоду, бросает обертку на пол и тасует по-американски, упором в ладонь придавая силы движению и слегка подкручивая, чтобы карты перемешивались равномернее: словно крылья трепещут. Удовлетворившись результатом, просит соседей справа и слева подрезать, затем сдает каждому по одной карте. Вскрываемся: старшая достается ухмыляющемуся брату, которому и вручают колоду. Теперь он вполне серьезен: поудобнее устроившись на стуле, выкладывает в банк трехсотенную фишку, жмет на нее, как на кнопку, и лишь потом убирает руку. Дожидается остальных, мы отвечаем. Тогда он, добавив еще одну фишку, начинает тасовать, и знакомый трепет крыльев слышен даже после того, как карты перестают порхать. Он просит соседа справа подрезать, равняет колоду. Сдает карту, проверяет, что она удобно легла под руку, смещается по часовой стрелке, сдает карту под руку, по часовой, под руку. Глаза не отрываются от банка, пока он наконец, внезапно вскинув голову, не убеждается, что все в порядке.

Момент, когда карты сданы, – своего рода распутье: есть те, кто, даже не заглянув в них, заранее считает расклад хорошим, обрекая себя на трудно скрываемое разочарование. И те, кто, ожидая слабых карт, избегает разочарованной гримасы, которая могла бы скомпрометировать блеф. Себя я отношу ко вторым, если не считать слабости к тузам: туз на руках вызывает у меня приступ азарта, даже если в итоге не приводит к выигрышу. Не знаю, в чем причина, но это так.

Семидесятилетний смотрит свои карты первым: приподнимает по одной за уголки, заглядывает, кладет на стол, заглядывает снова. Создается впечатление, что они неплохи, поскольку на третий раз он раскладывает их веером, все никак не налюбуется. Есть, правда, шанс, что потенциально они и в самом деле хороши, но в комбинации не складываются, отчего игроки с плохой памятью подглядывают в карты до тех пор, пока не смогут быстро управляться с ними в уме. Остальные предпочитают сдвигать карты на себя, по одной за раз, кроме Кардигана из Болоньи, который, как всегда, делает это собственным способом, приподнимая за уголок отращенными ногтями. Два брата ведут себя одинаково: втянув шеи и аккуратно отодвинув одну карту от другой, принимаются поигрывать фишками. Парень в бейсболке глядит на свои карты, складывает их, он спокоен.

Их карты – это они сами. Прикидывающие шансы на блеф, чувствующие вкус победы, готовящиеся к поражению, гадающие, как бы к выгоде для себя поменять карты. Этот процесс еще называют чистилищем: в среднем он длится секунд сорок или чуть больше, если часть игроков сговорилась и хочет пощекотать нервы цыпленку. Новичков затянувшееся чистилище вынуждает раскрыться. Помню, в 2014-м мы совершенно измотали одного нотариуса из Генуи, имевшего порочную привычку, блефуя, поправлять воротник пиджака: промучившись в чистилище первые четыре партии, он потерял шестнадцать тысяч в пятой.

Сорок секунд спустя я остаюсь единственным, кто еще не видел карты. Под тяжелым взглядом семидесятилетнего кладу ладони на край стола. Кончики пальцев теплые, руки вытянуты, ноги неподвижны, дыхание размеренное.

Теперь и остальные на меня смотрят.

Пасадель на Большом рождественском балу: внезапное движение у нее за спиной, прыжок Ширеа вместо скольжения. Он взмывает над полом, кажется, вот-вот снова споткнется, упадет, а он лишь поднимается выше, невесомый, в порыве азарта.

Убираю ладони со стола: карты, не глядя, оставляю там, куда они легли. Хватка крепкая, голова трезвая, ноги не дрожат. Кожа на стыках фаланг сухая. И наконец чувствую: колода устала.

– Прошу прощения, – говорю я, поднимаясь. Отодвигаю стул, иду к вешалке, сую руку во внутренний карман пальто, достаю три тысячи евро. Вернувшись к столу, отсчитываю тысячу, кладу на свое место: – Еще раз прошу прощения.

– Вот так просто? – спрашивает семидесятилетний.

– Ну да.

– И все бросите?

– Да. – Я жду, пока они примут мои извинения. Что они и делают, кивая, Кардиган – последним.

Потом семидесятилетний встает, подходит пересчитать деньги, просит меня удалиться, и я удаляюсь. Он провожает меня до дверей и дожидается, пока я выйду, раз и навсегда простившись с виллой с тремя торчащими дымоходами и собственным раздраем.

Твой папа: человек, взлетевший на Большом рождественском балу. Видел бы ты всех этих людей, Котя. Видел бы ты их.