В этой связи и ещё по ряду причин добираться до дома шулера я решил пешком. Я не боялся заплутать, во мне просыпались новые, доселе спящие чувства. Нечто особое чем-то сродни незримому компасу. Когда Антони отдал приказ «Мормилай, убей Яцека Элиаш-Радзиковского!», внутри меня словно поселился демон, жаждущий крови. Я вдруг совершенно отчётливо представил лицо Яцека, хоть и не видел его ни разу. А ещё сквозь дома и улицы, передо мной плыл незримый для других шлейф воли господина.

Я двигался, словно гончая по следу, но всё же старался не спешить. Когда я замедлялся или останавливался, в затылке начинал нарастать комок жгучей боли. Приходилось бороться с этим, но терпеть. Первый самостоятельный выход в город был крайне важен. Я чувствовал себя узником, отпущенным на выходные домой, хоть данное сравнение и совершенно не к месту. А тем временем, гонимые шальным угаром жители Крампора распалялись всё сильнее и сильнее. Моего слуха донёсся звук колокола, а за ним свист и хлёсткие удары кнута. Разгоняя толпу по мостовой мчалась шестёрка лошадей, запряжённых в телегу с механической помпой, цистерной с водой и пожарной командой. Парни зычно вопили, от души долбя в рынду, которая со звоном возвещала публику о том, что где-то случился пожар. Перепившие горожане встречали их восторженными криками, сложно стали свидетелями не беды, а нового обязательно витка празднества.

«А вот и первые плоды фейерверков».

Я прижался к стене здания, протискиваясь мимо разгорячённой толпы зевак, бегущих следом за пожарной командой. То и дело меня касались чужие тела и руки, задевали плечами, наступали на ноги. Я вдруг понял, что не испытывал раздражения или страха быть обнаруженным. Единственным чувством, блекло витающим на поверхности моего получеловеческого естества было отвращение.

«Я — оживлённый мертвец брезгую их живых обществом. Впрочем, и они сейчас не совсем людьми. Это толпа».

В районе порта гуляние шло своим чередом. Положив руки на плечи, люди раскачивались в такт песни уличного артиста. Ему аккомпанировали две молодые девушки, очень на него похожие.

«Наверное, сёстры или дочери, — подумал я. — Семейный подряд».

Одна была лет пятнадцати от роду, веснушчатая, зеленоглазая кокетка. Она весело отбивала о бедро ритм деревянной трещоткой, а другой рукой бряцала бубном. Та, что помладше, совсем ещё кроха, весьма умело дула в глиняную свистульку, старательно исполняя свою партию. Их отец сидел, привалившись спиной к фонтану, на его бёдрах покоились гусли. Обе ноги ниже колен у него отсутствовали. Я почти миновал группу уличных музыкантов, как вдруг замер, против воли, заслушиваясь песней мужчины.

Мне ветер гневный выл в лицо,

Сжимали холода.

Когда покинул я крыльцо,

Родимого двора.

Шагал, как все, на князя зов,

Сжимай шальшион,

Меняя дымку городов на синеву снегов.

Какое счастье, наконец, помчаться на врага!

Встречай меня, мой враг, хе-хей! Из пуль встречай, пурга!

Сменила зимушку весна,

А следом лета сласть,

Мы бились в поле под дождём,

Боясь в грязи упасть.

Под знойным солнцем мы ползли,

По каменным зубцам,

Даря за каждый метр — жизнь любимейшим врагам.

Какое счастье, наконец, смотреть в его глаза!

Встречай меня, мой враг, хе-хей! Мортир встречай, гроза!

Сверкнула сталь, удар, удар!

Рази его, булат!

Мы грянули, как бесов хор, под мертвенный набат.

Он покачнулся и упал.

И запрокинул взор,

На неба синь, на тень лесов…

Закончим этот спор!

Мой враг смотрел в мои глаза,

Сжимал мою ладонь,

А я шептал ему слова,

Про дьявольский огонь,

Про кары, пытки и про смерть,

Под яростью творца…

А враг смеялся мне в лицо,

Уже простив слепца.

Какое счастье, наконец…

Но тело сводит боль. Очнулся, вижу… Ног как нет.

И неба нет, лишь смоль.

Встречай меня, мой милый князь, с победою твоей!

Десяток пепельных монет за ноги не жалей!

Лишь пять?

Ну, тоже хорошо. Спасибо, милый князь.

Но, слушай, раз уж так, изволь, одну ногу отдать!

Мужчина пел то весело и задорно, то делая многозначительные паузы. Толпа улюлюкала и смеялась, ревела и плакала. А я неотрывно глядел на него, пока он не поднял на меня красные от дыма или слёз глаза. Мы смотрели друг на друга, пытаясь ни то, признать, ни то понять. Безногий калека и мормилай. Моя правая рука против воли поднялась, два пальца легли на висок, салютуя безногому солдату. На его лице проступили желваки, но он медленно поднял кисть и ответил тем же, а после отвернулся и заиграл новую песню. Я же пошёл своей дорогой.

В затылке пылающим пожаром разрасталась пелена боли, но я её будто не замечал. Вместо того, чтобы следовать бардовой линии, что вела меня к цели, мне взбрело в голову пройтись по набережной.

«Какой бы болью не сулило сопротивление, она ничто в сравнении с тем, что я уже испытал».

Ноздри щекотал запах водорослей. Под ногами поскрипывал выброшенный на берег тростник. Я и сам не заметил, как оказался у воды. Холодные волны накатывали медленно и нежно, словно лаская. Тёмная вода сулила спокойствие и безмятежность.

«Может, ну его? — лениво подумал я. — Забраться в лодку, привязать к ногам камень потяжелее… Каким бы искусным не был проклятый некромант, он не может создать ни совершенное оружие, ни бессмертного убийцу. Не может и всё тут. Просто потому, что заигрывающий со смертью заблуждается, будто повелевает ею. Он не владеет смертью, а ворует её. Прячет до срока, но однажды она всё равно возьмёт верх. И над его творением, и над ним самим».

Затылок болел уже настолько сильно, что я опустился на колени, зачерпывая ладонями прибойные волны. Уже не помогало. Тогда скинув капюшон, я окунул в воду голову.