— Эвет, — кивнул он. Зачем было врать. Если они решат отрубить ему голову — значит, так тому и быть. Оно того стоило.

— Я ругаться хотел. Гнать из дома. Кричать. Драться хотел. Кемаль сказал, нет. Сказал, я дурной. Сказал, мама танцует. Сказал, мама вся жизнь — одна, работа, работа, нас поднимать, опять работа, нас учить, еще работа, дом держать, хозяйство вести, одна терпела, не было ей танцевать, душа не пела. А теперь поет. Сказал мне, молчи. — Он и в самом деле надолго замолчал, а потом сказал: — Мама счастливая, мама танцует. Без тебя не танцевала. — Он опять помолчал. — Я не буду кричать, не буду драться. Но ты мне клялся, и если так будет, что ты маму обижаешь, — я убью. Везде найду. Если мама плакать — убью.

Николай почему-то вспомнил тот день, когда ему кричал «Убью!» муж Фаины, а потом — как его обещал закатать в цемент отец Тамарочки. Но тогда он был молодым, а в те времена старшее поколение почему-то считало себя облеченным безразмерной властью и требовало бесконечного уважения и полного подчинения просто на основании своих седин. Он ждал, когда и сам доживет до «возраста уважения» — того момента, когда ты отдаешь приказы, пожинаешь плоды, собираешь призы и знаки почета, в каком виде они бы ни были. Но чем старше он становился, тем чаще оказывалось, что старость — это бессилие. Старость — время, когда все решения принимает за тебя кто-то другой. Он мог бы сейчас встать и возмутиться, и даже ударить этого юнца, но ничего не сделал, потому что любил его мать и понимал, что все слова, которые он только что услышал, были не со зла, а по той же причине — Керим тоже очень любил ту же самую женщину, свою маму. Поэтому он не испугался, ему нечего было бояться, он обнял парня за плечи и сказал:

— Если твоя мама когда-нибудь заплачет из-за меня, я и сам себя убью, сынок, поверь мне. Но, пока я живу, я сделаю все, чтобы она танцевала. Потому что она теперь — моя жизнь. Хаятым.

Он прилетел в Москву, рейс был ранний, и он очень устал. Но он знал, что ему предстоит важный разговор и важные решения, выпил таблетки, которые назначил ему Селим, и отправился домой. Он поднялся на свой этаж, достал ключи, но не успел даже коснуться замочной скважины, как дверь распахнулась, и ему на шею вдруг бросилась Тамарочка.

— Николаша! — пылко провозгласила она. — Мой дорогой! Ну как же так можно? Зачем же ты меня бросил? Мой милый! Ты вернулся! — Она начала липко целовать его в лоб и в щеки, а ему стало противно, и он осторожно попытался отодвинуть ее от себя.

— Тамара, дай я зайду, — попросил он. — И, пожалуйста, не виси на мне, у меня еще очень болят ребра.

— Да! — воскликнула она, наконец разжав хищные объятия. — Это так ужасно, Леонид все мне рассказал! Какая страшная авария! Как ты мог? — Она вдруг размахнулась и влепила ему смачную пощечину. — Почему ты все от меня скрыл? Как ты посмел подвергать свою жизнь опасности?

— Ты с ума сошла?! — У него перехватило дыхание от ее хамства и наглости.

Ему захотелось заорать на нее во весь голос и высказать ей, наконец, все, что накопилось, все обиды за целую жизнь, за все ее издевательства, за унижения, обиды и за то, что она так бессовестно им пользовалась. Прямо сейчас развернуться и уехать обратно, и оставить разбираться во всем адвокатов. Наверное, так и следовало бы сделать, наверное, это было бы правильнее всего. Но он зачем-то сдержался. Снова сдержался, и этот раз чуть было не стоил ему жизни.

Он отодвинул Тамару, прошел в прихожую, стащил ботинки и пошел на кухню. В доме пахло чем-то чужим. Как будто это был не его дом. Он вымыл руки под краном на кухне и опустился на стул.

— Прости меня, прости! — Тамарочка примчалась за ним, начала лихорадочно открывать шкафы и ящики, видимо, в поисках чашек или тарелок. Она отлично знала только, где стоят винные бокалы. — Не понимаю, что на меня нашло, это все нервы, все нервы, я не находила себе места, я не спала ночами, я металась тут как птица в клетке, я не знала, увижу ли я тебя живым…

— Тамара, ты за месяц с лишним не прислала мне ни единого сообщения, — сказал он. — Я очень тебя прошу, прекрати балаган. И сядь, пожалуйста, нам нужно поговорить.

— Да! — решительно сказала она. — Нам непременно нужно поговорить. Ты никогда, слышишь, никогда больше не поедешь никуда один, а тем более с этим твоим малахольным Леонидом. Он — дурная компания. Я никуда тебя больше не отпущу, мой милый! Я теперь всегда, слышишь, мой дорогой, я всегда буду рядом!

— Вот именно об этом я и хотел с тобой поговорить. Я от тебя ухожу, Тамара. Я больше не хочу, чтобы ты была рядом. Не утруждайся.

— Что значит «ухожу»? — Она так вошла в роль и так разошлась, что ей трудно было притормозить и сообразить, что происходит. Хотя чего-то подобного она и ожидала. Она была готова. Она была очень умна. — То есть как «ухожу»? Нет, постой, пожалуйста. Давай сначала спокойно посидим, выпьем немного вина, ты отдохнешь, ты просто устал с дороги.

— Я не устал.

— Ты плохо себя чувствуешь, ты еще слаб после аварии. Я уже обо всем договорилась, мы завтра едем в больницу, сразу к профессору Филиппову, он ждет нас с самого утра, ты пройдешь полное обследование, мы займемся твоим здоровьем, мы поставим тебя на ноги! Ох, мне не надо было тебя отпускать, ох, не надо было.