Запястье правой руки девчонки было перевязано бинтом, в глазах — смесь затихшей истерики и отчаяния. «Видно, резала вены. И из дому сбежала», — подумал Ник. Потом присмотрелся к парню. В его внешности ничего особенного не было.

После завтрака Ник пошел гулять. Ноги сами вывели через час на Елисейские поля. Подошел к витрине представительства «Аэрофлота». Зашел внутрь. Только один из клерков был занят обслуживанием клиента.

— Привет, — остановился перед столиком, за которым сидела Tatjana.

На ее лице только глаза выказали радость. Вежливо-деловая улыбка на мгновение уступила место нормальной.

— Садись, кофе хочешь?

— Хочу, — ответил Ник.

Она принесла из внутренней комнаты термос. Налила две чашечки.

Минут пять говорили ни о чем, но договорились встретиться вечером.

На улице светило солнце. Температура поднялась градусов до восьми тепла.

Ник пошел в сторону Триумфальной арки. Дошел до станции метро, знакомой по слежке за Пьером. Но вниз не спустился. Решил попробовать дойти до конца авеню.

Шел около часа по бесконечной прямой магистрали. Добрался до Дефанс — странного, не по-парижски выстроенного делового центра, за которым, казалось, город обрывался неожиданно и на полуслове. Дойдя до самого края этого «обрыва», остановился и посмотрел вниз. Справа виднелось кладбище, слева — стройка. А между ними естественной границей строилось шоссе, прямое, как линейка. Видимо, это было продолжение Елисейских полей. Ветер здесь дул снизу и был он прохладнее, словно Ник перешел границу парижского тепла, вышел за пределы парижского микроклимата.

Захотелось перекусить или хотя бы выпить кофе, но как назло среди огромных блестящих темными стеклами небоскребов с именами мировых фирм и банков не было видно ни одного кафе, ни одного ресторанчика.

Ник почувствовал себя на чужой планете. Заспешил назад, обратно, на другие, настоящие Елисейские поля. Спешил так, словно было куда опаздывать.

Перевел дух только после того, как позади осталась огромная буква "П" — арка-офис, возвышавшаяся на добрых пятьдесят метров.

Вечером Ник повел Tatjanou в греческий ресторанчик, присмотренный за время дневных блужданий.

Ели жареных кальмаров, запивали «шабли», болтали и иногда смеялись. Ник словно оставил всю свою жизнь за дверью ресторана, на улице. Ничто не давило на него, никакие мысли не пытались вернуть его к действительности. Он почувствовал, что увлекся девушкой, и то, что она явно отвечала взаимностью, еще больше раззадоривало его, еще сильнее превращало увлеченность во влюбленность.

После ресторана решили идти пешком в Бельвилль, где Tatjana снимала квартирку. Шли часа полтора. Было уже около одиннадцати, когда узенькая улочка запестрела еще открытыми арабскими ресторанчиками и кафешками. Заглянули в одно из них, взяли по кофе и по приторно-сладкому арабскому пирожному, из которого сладкий медово-фисташковый сироп стекал на пальцы.

Однокомнатная квартирка, хоть и оказалась маленькой, но ощущение внутреннего уюта словно делало ее в несколько раз больше. Зеркальный шкафчик под старину, маленький столик, огромный, обтянутый тускло-розовой тканью абажур, разливавший по квадратной комнате нежный неяркий свет. Широкая лежанка в углу, словно верхняя часть дивана. Два венских стула.

Зашли на кухню. Сели за маленький круглый столик. Пили вино и продолжали говорить ни о чем, будто важнее было им слушать голоса друг друга, чем произнесенные слова. В два часа ночи начали делать салат и в три его ели. И снова пили вино.

Проснулись вместе на лежанке, оказавшейся удивительно удобной. То, что она лежала на полу, напомнило вдруг Нику о квартире в Ойскирхене, где он тоже спал на разложенном на полу матрасе. Но это воспоминание словно вынырнуло из далекого прошлого.

После быстрого завтрака — кофе с сыром — Tatjana заспешила на работу.

Смотрела она утром на Ника нежнее, чем раньше. Он упивался ее взглядом, как вином. Он чувствовал себя нужным, вернувшимся в нормальную жизнь. И когда она нырнула в метро, а он, решив идти пешком в гостиницу, остался наверху, состояние душевной радостной невесомости еще продолжалось. Он спускался с холма, на котором стоял этот квартал. Он шел и думал о Сахно, который все бросил к чертям ради своей беловолосой Улли. Ему, конечно, было, что бросать. И он. Ник, был ему не нужен. Теперь и Нику никто, кроме Tatjany, не был нужен.

Как все странно и понятно одновременно. Нашел свое счастье и спрятался в невидимую ракушку. Эта красивая ракушка называлась Париж.

Выйдя на широкую авеню, Ник свернул налево. Через минут пятнадцать увидел за забором уходящее в холм кладбище. Над воротами надпись — «Пэр-Лашез».

Зашел. Повеяло таким спокойствием, таким мирным счастьем, словно эти камни и надгробия дышали добром и благополучием, словно они источали спокойную радость.

На аллеях кладбища никого не было.

Забравшись вглубь. Ник уселся на лавочку. Сверху светило солнце. Его тепло дотягивалось до кожи лица. Оно соприкасалось с другим теплом, возникавшим в Нике от мыслей о Tatjane, оно объединялось с ним, превращая это тепло в реальное, ощутимое, нежное.