— Это было потрясающе, — говорит он, когда я сажусь рядом с ним. — Но мои ноги меня убивают.

Мои собственные ноги словно желе, но рядом с ним в этом нет ничего нового. Я опускаюсь перед ним на колени, задираю его лыжные штаны и расстегиваю застежки на ботинках.

— Это должно помочь, — только тогда я понимаю, куда положила руку, чтобы удержать равновесие, и слова вылетают прежде, чем я успеваю остановить себя. — Ого, у тебя такие крепкие бедра.

Кэмерон переводит взгляд с моего лица на мою руку, которая почему-то все еще находится опасно высоко на его бедре, а теперь еще и сжимает?

Я сошла с ума.

— Я тренируюсь. Много приседаю. И раньше катался на роликах, — говорит он, находясь в каком-то своем собственном трансе.

Я, наконец, прихожу в себя и отстраняюсь:

— Так это все объясняет. Думаю, что катание на лыжах и роликах задействует во многом одни и те же мышцы, один и тот же баланс.

— Я говорю «раньше». Прошли годы с тех пор, как я в последний раз использовал эти мышцы.

— Завтра они у тебя будут сильно болеть. Двадцать минут в горячей ванне после ужина приведут тебя в порядок. И еще у нас есть маленькая сауна под лестницей. Не уверена, показывал ли тебе Райан.

— Черт, он описал это жилище так, будто это какая-то крошечная деревянная хижина в лесу. Вы, ребята, необычные.

— Ну, моя бабушка была необычной, — поправляю я его. — Думаю, мы просто счастливые потомки, — оглядываясь назад, на холм, я наблюдаю, как пожилой джентльмен пересекает склон с ребенком, которому не больше четырех лет, зажатым между его ног. Когда-то такой была и я.

Бабушка научила нас кататься на лыжах и любила, к большому неудовольствию папы, выводить нас с Райаном за пределы трассы, показывая нам свои любимые места по всей горе. Она любила рисковать, нарушала правила и была дерзкой до самого конца. Я ужасно по ней скучаю.

— Ты в порядке? — спрашивает Кэмерон, прижимаясь своим плечом к моему. Его рука лежит на столе всего в дюйме от моей. Клянусь, я чувствую, как мои волоски встают дыбом, притягиваясь к нему.

— Я в порядке. Просто предаюсь воспоминаниям, — я указываю на его еду и принимаюсь за свою. — Ешь, пока шоколад не затвердел.

Мы едим в тишине, к счастью, слишком голодные, чтобы делать паузы между укусами, но разговоры — это вся жизнь Кэмерона, и у меня такое чувство, что ему тяжело сидеть здесь и ничего не говорить. Я просто надеюсь, что он не вспомнит о вчерашнем вечере.

— Хочешь рассказать мне о своей бабушке? — он промокает салфеткой капельку шоколадного соуса в уголке рта.

— Может быть, как-нибудь в другой раз.

— Тогда расскажи мне о себе, — он сдвигается, наклоняя свое тело ко мне, и предплечье мечты оказывается вне досягаемости.

— Что ты хочешь знать? — это опасный вопрос. Он уже знает гораздо больше, чем я когда-либо хотела бы рассказать. Не знаю, почему я дала ему возможность узнать о более подробной информации.

— Все.

Вот черт.

— Это довольно широкий круг тем.

— Хорошо, — говорит он, постукивая себя по губам. — Давайте начнем с… любимый вкус мороженого?

— Фисташковое.

— Классное, мне нравится. Любимое время года?

— Все. У каждого есть свои изюминки.

— Я против эксклюзивности. Влюблена в кинозвезду?

Закатываю глаза, не желая отвечать на это. Вряд ли я скажу ему, что все кинозвезды потеряли свою привлекательность в ту минуту, когда я услышала его голос.

— Нам нужно вернуться к катанию на лыжах, пока погода на нашей стороне.

Это жалкое оправдание. На небе ни облачка. Я встаю и ставлю наши тарелки на поднос.

— Подожди, — Кэмерон хватает меня за запястье и притягивает к себе. — Последний вопрос. Я умираю от любопытства, — проходят часы, пока я жду, когда он перестанет пялиться на мой рот и спросит, что он, по-видимому, так отчаянно хочет узнать обо мне. — Что тебе нравится слушать?

Нет, нет, нет. Пожалуйста, не будь таким наглым.

У нас все было так хорошо. Разве мы не можем просто притвориться, что мы проводим хороший день в горах и между нами нет этого большого невысказанного секрета?

— Ну?

— Я… э-э…

— Давай же, — его другая рука поднимается, обхватывает мое предплечье и слегка сжимает, кончики его пальцев вдавливаются в меня. Я чувствую жар даже сквозь слои своей куртки. — Чем ты любишь заполнять свои ушки, когда остаешься ночью одна, Ханна?

Его голос насыщенный, настолько пронизанный соблазнением, что я бы отшатнулась назад, если бы он не удерживал меня. Его взгляд снова прикован к моим губам, и мои губы уже готовы произнести слово «тобой», когда я спохватываюсь и вырываюсь из его хватки: