Девейка не знал и не понимал, отчего пан Игнаций был таким несчастным, но тогда ему казалось, что любой мастер, способный дать жизнь людям и вещам, должен быть несчастным…

Мастера настолько захватывают воспоминания давно минувших дней, что он сворачивает с прямого пути, знает — за холмом стоит сделанное им распятие. Старику хочется увидеть его. Вот уже выглядывает шапочка креста и его расписная кровелька. Крест еще прямой, не покосился, видно, готов пережить самого мастера.

Старик подходит, стучит посохом по стволу креста, трогает его руками, задирает голову: святой Георгий! Копье все еще разит змия… — это сделано из липы. Кровелька крепкая, и дожди ее мало побили. Кое-где и краска на одежде святого воителя уцелела. Кто знает, сумел бы теперь Девейка сработать получше? Он бывал счастлив, когда вытесывал фигурки пахарей солдат, рыбаков. Теперь не может отойти, шут знает, ведь это искусство его долота. И все это видят, любуются. Разве не живой сей всадник?! Кажется, возьмет да соскочит вниз сивая кобылка со святым ратником. Мастер присаживается у креста, зажимает руки между коленями, потом набивает трубку и все покачивает головой. Ксендз при освящении тоже хвалил: не хуже работы итальянца Андриолли! Не догадался тогда Девейка спросить, кто ж этот Андриолли, стоит ли он хоть одного пальца пана Игнация?

Девейкины кресты украшают Арпучайские поля, вот там целых три с холма виднеются, один подле другого, Святых Игнатия, Рафаила, Петра он вырезал за месяц. Ставили их соседние деревни почти в одно и то же время, в сенокос.

Отдыхает голова мастера, и приятная истома проходит по всему телу, когда вспоминает он те времена. Бывало, вырезает, вытесывает — дерево не поддается. Один неосторожный удар молотком — и нету больше апостола. На другой день уже совсем не тянет браться за работу — знаешь, что все равно ничего не получится. Но вдруг пробудишься ночной порой, и что-то так и поднимает тебя. Зажигаешь лучину и кладешь на колени начатую фигурку. Даже не успеешь оглянуться — из-под стружки, из сердцевины дерева уже пробиваются нос, рука, нога. Тогда еще проворнее двигаются пальцы, чувствуешь, как весь ты уходишь в резьбу и дерево становится послушным замыслу, податливым, как глина, только мнешь, мнешь, посвистываешь, смеешься. Черт подери, кажется, дана тебе способность рожать! Вот голова, вот и все туловище — так и дергается, хоть бери, пеленай да в зыбку — баюшки-баю.

Сидит мастер под своим Георгием, как брошенный камень, а мысли поднимают его, уносят от земли. Он опять встает, опирается на посох, оглядывается на всадника; он уже позабыл про птицу, на которой хотел взмыть выше облаков, уже исчезла горечь в груди… Поселится Девейка среди людей, украсит их усадебки деревянной резьбой, будет ходить с одного двора на другой, и знает мастер — будет он нужен людям. Появляется желание поскорее исчезнуть, скрыться подальше от всяких дрязг, оставить людям на память множество вытесанных всадников, пахарей, рыбаков. Хоть на старости лет совершит Девейка то, о чем мечтал весь свой век. Разве не привычная у него рука, разве не наметанный глаз, разве не знает он граба, сосны, липы?

На ребрышке Девейкиного посоха вспыхивает луч заходящего солнца. Запламенел посох, и мастер, как Моисей, поднимается на холм.

Вторую неделю Девейка курит Анундисовый табак, вырезает ложки, испещряя их ручки всякими рисунками, и никто его не тревожит. Выходит, что в матушкином курятнике петух вовсе и не требуется. Одно из двух либо дома не знают убежища отца, либо ждут, пока он вернется и со слезами поцелует порог. Уж этого мамаше и сынкам не дождаться! Слишком горд мастер, чтобы позволить унижать себя. Скорей его сухой посох зацветет, чем склонится перед обидчиками седая голова.

Пусть и отличный пивовар Анундис, пусть и хороши его печь и гостеприимный стол, но мастер не выдерживает: бросает работу и в сумерках кружным путем возвращается в Паграмантис, к приятелю Кризасу, у которого он подробно выведывает, что творится в родном гнезде. Узнает отец, что после его исчезновения Агота в костеле давала обеты, собиралась звонить во все колокола за упокой его души, повсюду и у всех расспрашивала, не встречали ли ее Девейку, совала нос во все паграмантские колодцы, не испортил ли, случаем, отец воду, не плавает ли там его картуз? Вцепилась матушка в Кризаса, и хоть портной старался изобразить печаль, кривил рот и прославлял добрые дела усопшего, но не смог выжать слезу из глаз. Хитрая старушка сообразила, что портному отлично известно, куда скрылся этот покойник. Стала она шарить в Кризасовых тряпках, залезала под кровать, взбиралась на чердак, даже просила подсадить ее на скворешник, и все:

— Отец, отзовись, тут ли ты?

А когда подслеповатая Аготеле принялась разыскивать мужа даже в картузе портного, Кризас и вовсе развеселился.

Припертый к стенке, Кризас хоть и намекнул, что Девейка пока еще не прислуживает Вельзевулу, но, где мастер раскуривает трубку — не указал. Десятки раз гадала Агота, где отцов тайничок, но Кризас все отрицательно качал головой. Так или иначе, домочадцы кормят легавых и скоро выйдут охотиться на зайца.

Хотя известия портного и согревают Девейкино сердце и хорошо ему, что ведьма с ведьмаками каются, но все же он упорствует: не станет жить в змеином гнездовище. И все-таки к Апундису старик возвращается сам не свой! Там он очень старательно разыгрывает беглого рекрута: только завидит человека, идущего со стороны Паграмантиса, или бабу, похожую на его Аготу и неровными, тяжелыми шагами ковыляющую от туда же, мастер сразу — на печь и велит не выдавать его.

Еще стоят погожие осенние дни, когда под Анундисово окошко прилетает ворона предсказывать стужу. Услышав знакомое карканье, мастер с несвойственным его возрасту проворством взбирается на Анундисову печь. Старушка заходит в избу, выбивает постолы, жалуется, что закоченела, что не по ее годам такой дальний путь… а мастер с высокой печи, словно с горы, видит, что творится внизу. Высунув из-под клетчатого платка посиневший нос, старушка вертит им, словно ружейным дулом во все стороны в поисках зайца.

Начинается литания. По матушке выходит — она одна зерцало всех добродетелей, а отец — голодом их морит, сам он во всем виноват. Агота не может людям на глаза показаться: все толкуют, что мастера Анундене соблазнила. Она знает, что отец тут… Не запирайтесь… отдайте его.

Складно поет матушка! Выходит, что мастер вроде граблей: можно его отдать, можно и себе оставить.

Анундисова жена не слишком ей возражает, а когда старушка начинает плакаться, что жизнь у нее несчастная, разбитая, что лучше было бы ей и на свет не родиться, — растрогана и Анундене.