— Мастер, дело есть: сработаешь ли до святого Матфея сундуки? Дочку замуж выдаю. Мастер, дай верное слово! Сколько запросишь, столько и уплачу.

Мастер опять бесит старушку. То у него болит нога, то рука, то покалывает в кисти, то в груди огонь жжет… — не может он.

Девейка всегда такой: когда работы нет, он мечется, сетует, что губят его, что не может он глядеть на пустой верстак, что никому он не нужен, состарился, молодые, им обученные столяры лучше него сколачивают сундуки, красивее сбивают стулья, полки для ложек, выстругивают солонки, и пора ему кончать свою песенку. А когда работы по горло, мастер непременно выдумает себе какую-нибудь забаву, от которой семье проку, что от козла — ни шерсти, ни молока.

Пусть все собаки воют, пусть хоть и сам король прикатит с посулами, — теперь глаза, руки, сердце и чувства мастера прикованы к птице. Он должен сделать птицу, которая на спине своей понесет человека… В минуты разочарования мастер бросается на стружки, руками стискивает голову и думает, уставившись в одну точку. Потом вскакивает и снова с остервенением работает.

Так проходят дни. В семье все больше косятся на отца. Мать своим оханьем насчет мнимого умопомешательства отца склоняет сыновей на свою сторону. Одно только слово — и все рты раскрываются против мастера. Ежедневно подзуживает отца и Йонас. Чуть кто придет:

— Старик дома?

— А как же, высиживает. Ждем, что там у него вылупится.

Теперь Йонас чувствует себя главой семьи. Его работа в кожевенной мастерской самая тяжелая, но зато он никогда не упускает случая поточить об отца зубы. Так и знает старик, что сынок, придя с работы, обязательно за что-нибудь зацепится:

— Не заклевала ли там птица папу? Я бы за такое время давно жеребенка из дыни высидел, а у него птица — не летит, и все тут.

— Ну ты! Закрой свое хлебало! — доносится из мастерской.

— О, поглядите, отец еще жив! — словно удивляется сын.

Да, совсем распустил Йонас свой язык. Стоило бы дощечку к нему приколотить.

Все угрюмее, без разговоров и шуток проходят семейные сборища. Агота ложку мужу уже не подаст — швыряет. Уже не отрежет ему хлеба помягче, повкуснее — отдирает самую корку. До того дошла, что похлебку подсовывает без забелки.

— Мать, а где молоко?

— Да видишь, коза в запуске, напугалась она этой… этой машины… — отвечает за мать Йонас.

— Всему свету на посмешище. Дождемся, что по двору нельзя будет пройти. Все в глаза тычут… Чтоб ты скис, — отзывается Йонасово эхо — маменька.

— Чего тебе, Аготеле? — будто недослышав, прикладывает мастер ладонь к уху. — То, что лижут, или то, что выплевывают? Что между ног прело, или что из дырки летело?

Старушка не пройдет мимо, чтобы не бросить мужу с презрением: «И-и-и…» Йонас, кажется, занял место отца и наставника. Тыльной стороной ладони он многозначительно утирает замасленный подбородок, и по его скривленным губам мастер догадывается, что сынок хочет поговорить.

— Ворону радость — свой помет нашел…

— Чего? — спрашивает мастер, снова так же прикладывая к уху ладонь и чуть наклоняясь к Йонасу.

— Ничего. — Йонас из жилетного кармана вытряхивает остатки табаку, слюнявит край бумажки и скручивает цигарку. Поглядывает на огонь, но пошевелиться ему лень. Отцова трубка уже курится, но сын не просит огня. И снова:

— Дал бы бог козе жеребца, все бы верхом поскакали..

— Это ты мне или стене? — сердится отец.

— Про людей говорю. Всякое бывает… Алдадрикас купил для имения племенною быка. Ох, бычок! Рога такие, что птица три дня с одного рога на другой летела. Стал дворянин на рогах хоромы строить, такие высокие, что работники, на обед отправляясь, топоры на тучи вешают, а…

— Ты лучше собак дразни! Нажрался — так пошел дрыхнуть, а если и у тебя язык чешется, вон борона.

— От сказочек, отец, еще ни у кою печенка не перевернулась. Ерунду порю — правда. Есть люди, которые ерунду творят…

О, теперь понятно отцу, зачем хитрец такую литанию прочел! Йонаса он видит насквозь, как самого себя. Стало быть, и сын заодно с матерью. Мастер бросает взгляд на Симаса, но, насколько может разобрать впотьмах, и этот твердолобый неохотно уступает отцу место за столом. Кузнец тоже поддувает в мамин горн.

— Ай-яй! Боитесь — придется отца содержать! На старости лет хотите меня в лес свезти. Дети! Есть еще у меня разум. Чем занимаюсь — это мое дело! Нахлопотался я за свой век для ваших животов, а моему много не надобно.

— Делай, папочка, что хочешь, но ведь уж слишком… люди…

— Что слишком? Пескарь, не мути воду, попадешься на крючок! Слышишь?! — И мастер поспешно завязывает веревочкой кисет. Встает, но огонь разгорелся — ссорой его не погасишь. Прилипчивая старушка, которая уже успела лечь, начинает скрипеть кроватью и, не окончив молитвы, едва проговорив «во веки веков», разевает глотку: