— Ведь я показывал, но ты ослеп, что ли? — радостно, от всей души говорит старик, то потирая подбородок кулачком, то поглаживая ляжки. Приятно мастеру, что Кризас, вот так разинув рот, приплясывает вокруг его творений.

— Ирод ты, разбойник, когда ты их сделал?

Берешь первый попавшийся под руку посох, да это вовсе не посох, а змея, высунув жало, извивается вокруг суковатого дерева; ко второму не смей прикасаться: рогатый с лошадиными копытами, может быть, только что утащивший душу в саму преисподнею, показывает свою сатанинскую рожу. Берешь третий — мороз по коже: ползут жуки, жабы, лягушки, отталкиваясь перепончатыми лапами опираясь друг на дружку. Глянешь на четвертый, а чтоб тебя, кукиш выставлен. Станешь смотреть на посох только с одной стороны — не охватишь взглядом всей сноровки и озорства мастера точно так же, как, стоя на опушке, не узнаешь, что творится в лесной глуши: нужно повертеть посох во все стороны, как сырть над огнем, медленно поджаривая его взглядом…

Легоньких, тоненьких тросточек мастер не признавал. Посох его работы похож на дубинку — есть что в руки взять. На большом куске дерева шутник может вырезать и выпилить половину райских жителей и столько же обитателей преисподней.

— Один можешь взять себе.

— Шутишь? — не верит своим ушам Кризас.

— Какой тебе нравится.

Взгляд портного останавливается на куче чертей и змиев.

— Чем я, голоштанник, тебя отблагодарю?! Дал бы ты какой попроще, а то я и сам не знаю… Этот? Да ведь тут один другого краше!

Кризас светлеет: он возьмет посох с птицами. Как раз по его росту. Ласково глядит на приятеля мастер: портной не лыком шит, он боровик с подберезовиком не спутает! Выбранный Кризасом посох и мастеру ближе всего к сердцу. Нет на нем таких страшилищ, как на других, зато сколько чувства вложил в него мастер! Делал он его зимой, нарочно ловил снегирей, синиц и, засадив в клетку, разглядывал да так и переселил всех на посох. Внизу — змеиное гнездовище. Одна гадюка, с царской короной, высовывает из травы голову, норовит схватить щебечущую пташку. Простая мысль, но как знать, уловит ли ее Кризас в творении мастера?

— Хлопни меня по горбу, ведь ты сюда Николашкину личность вставил!

— Правильно! — радуется Девейка, что смысл его творения сразу разгадан. — А тут?

— Тут, тут… да неужели?..

— Гляди… — поворачивает Девейка посох другой стороной, — иначе не поймешь.

А там — малое дитя среди листвы деревьев, над его головой — пташки… Символы Девейкиной мысли: Литва, ее певцы, ведущие людей к светлым временам.

— Разбойник, разбойник! — Кризас все вертит посох, нажимает на него, будто на кларнет. — Как же ты это сделал? Да таким посохом только от всех недугов лечиться.

— От собак защищаться! — отвечает художник со скромностью, присущей истинным мастерам.

— Грешно! — говорит Кризас. — Буду помирать, в гроб с собой положу. Если не пустят на небо, я тук-тук в ворота: «Петр, вот тут вся моя жизнь, мастером Девейкой начертанная, я — певец Литвы».

Кончив щебетать, паграмантский скворушка кладет посох на колени мастеру:

— Не возьму.

— Почему?

— Ведь знаешь — палка ссорит. А куда я денусь, если с тобой повздорю? Собаки на меня не лают, я для них слишком прост, без гордыни.

— Ерунду порешь. Бери, пока дают. А то сейчас отколочу.

— Разве сошью тебе что-нибудь. Погоди, достал я бараний мех… сделаю тебе… — Кризас не знает, как благодарить за подарок и как держать его.

— Не нужен мне ни баран, ни кафтан. Носи на здоровье!

— Тогда дай руку!

— На, почеши себе живот.

Долго не может Кризас отблагодарить за подарок. Все говорит про революцию, говорит и в сенях, и на дворе. Идет портной, а посохом жалко к земле прикоснуться — несет его, будто ризничий свой колокольчик. Потом вскидывает на плечо, как ружье, и поет:

— Отречемся от старого мира…

На храмовом празднике святого Франциска треск стоял, как от сухих еловых поленьев. Только на этот раз толпились богомольцы совсем иной масти: от напора безусой молодежи раскачивались колонны, прогибалась переполненная галерея. И псалмы звучали как-то иначе: бодро, весело, будто песни косарей. У исповедальни стояли совсем короткие очереди, да и они таяли с необычайной быстротой. Мало кто читал молитвы, только то и дело сосед наклонялся к уху соседа:

— Ну, так что? Будет?

— Говорят… — и, многозначительно прошептав это, паренек в расстегнутом полушубке затянул своему приятелю: «Возликуйте, небеса!»

Во время вечерни, в самую духоту, когда млел набитый битком костел, опытные банщики поддали еще жару: с галереи во все стороны полетели зеленоватые и красные листки. Спустившийся с неба голубок прилип чуть ли не к носу мастера, стоявшего возле алтаря святого Иосифа. Бросил взгляд: «Долой царскую власть! Да здравствует Вильнюсский сейм!» [14] А листки, как стая птиц, кружились, вертелись, прилипали к колоннам. Лес рук ловил их, подхватывал, закладывал для чтения в молитвенники. С мужской половины крикнули на галерею: