— Давай побольше!

Когда прихожане вывалились на паперть, на рынок и сгрудились в кучки возле чайной, монопольки, ожило, закипело местечко. В этой сутолоке, среди коробейников, там, где побольше народу, кучками слонялись полицейские. На первый взгляд казалось, что полицейские — смелые, решительные, гордые петушки, но, вглядевшись получше, можно было подметить гложущую их тревогу: не решались они пробираться сквозь гущу мужчин, преградивших проходы в узких местах рынка. Хотя полиция и тонула в толпе, ее обилие все-таки беспокоило крестьян:

— Откуда их столько нагнали?

— Да! Отовсюду повыгоняли — к нам на дармовые хлеба приперлись!

— Не подавиться бы им нашим мякинистым хлебом.

Звучит смех, в котором чувствуется угроза, предостережение. На каждом возу, набитом людьми, свой оратор, в каждой группе — докладчик с последними новостями. Кое-где полиция начала отбирать, выхватывать из рук прокламации, но не все отдавали по-хорошему. Кризас, которого застигли за раздачей собранных листовок, первым делом чихнул в лицо уряднику, а потом, высморкавшись в бумажку, так и отдал.

Были и такие, которые отрывали от прокламаций маленькие клочки и подавали полиции, как просвирки. Несколько шашек забряцало в сторону колокольни, почуяв, откуда берутся листовки, но там, у дверей храма, им преградили путь мужчины. Вдруг на площади все всколыхнулось, перепуталось, и, словно из-под земли, у чайной выросла огромная толпа. Туда, как сбегающие в низину вешние воды, из закоулков, дворов и лавок хлынуло множество людей. На подводе, над морем голов, поднялся очкастый, чернявый человек, по виду и платью — городской.

— Проповедь будут говорить! — передавали люди друг другу и группками бежали в самую гущу, соскакивали с повозок, оставляя у заборов нераспутанные вожжи.

Оратор звонко крикнул в толпу, простирая руку, словно успокаивая людей и унимая гул.

— Товарищи… необычайное время… — Слова доносились отрывочно, потому что проповедник поворачивался во все стороны, желая поровну разделить свою мысль. — Разбушевалась революционная волна!.. — тепёрь уже яснее услышал мастер и еще больше навострил уши. — … Несет она и нам свободу, человеческую жизнь!.. — Голос зазвучал уже совсем четко, долетел до самых дальних рядов, как только толпа сомкнулась, утихла, застыла, словно слилась в единое живое тело.

— … Пришел час, когда мы сбросим ярмо со своей шеи. Уже падают со звоном цепи политического рабства, сковывавшего нас. Довольно нам из своих закромов и карманов кормить царских проходимцев, чиновников и притеснителей! Довольно царским властям угонять самых прекрасных парней и губить их на разбойничьих войнах. Кто оскверняет и уродует нашу жизнь, кто насаждает все больше несправедливостей, кто преграждает нам все дороги к просвещению и чиновничьим произволом угнетает весь наш край, превратив нас в последних крепостных? Царская власть… Долой тиранов!..

— Долой! — откликнулось сначала всего несколько нестройных голосов, но вскоре, словно из одной груди, зазвучало дружно, как песня. Глаза оратора обратились в сторону костела, откуда доносился ропот.

— Полицейские, не лезьте! — раздавалось там. Но дудишкский пристав с земским начальником, так внезапно появившиеся в Паграмантисе, в сопровождении нескольких полицейских уже проталкивались к оратору, пробиваясь сквозь толпу. Проповедник на минуту растерялся, взглядом искал поддержки. Но люди все так же покорно пятились, чинно уступая дорогу армии пристава.

— Отойдите, стрелять буду! Товарищи, посторонитесь! — В руках у оратора блеснуло оружие. Грянул первый выстрел. Толпа всколыхнулась, расстроилось ее единство. Пристав вроде испугался, припал к земле, попытался отступить, но когда сзади его подтолкнул земский начальник, а толпа расступилась, подскочил к оратору и вцепился ему в руку. Сверкнула обнаженная шашка, и в тот же миг град камней обрушился на полицию.

— Ох, хорошо!.. — мастер, хватая Кризаса за руку, и обрадоваться не успел, как удар булыжника раздробил у него в зубах трубку и огонь с горячей золой брызнул ему в глаза. Новый удар поверг мастера на землю, а когда он встал, то заметил свалившегося рядом пристава. Толпа металась из стороны в сторону, как колосья под ветром. Неподалеку стонала застрявшая между повозками баба. Проповедника нигде не было видно, но у двора костела, где еще недавно было пусто, снова сгрудились люди; появились двое полицейских, которые тащили оратора, упирающегося, в разодранном пиджаке, с окровавленным лицом, измазанного грязью, а сзади его лупил кулаком десятник Какалас. Рядом, грозя хворостинкой, шагала высокая, как жердь, старушка:

— Держите цицилиста! Держите окаянного!

Мастер, который, прижавшись к костельной ограде, выплевывал кровь, узнал в старухе бабу, недавно вопившую среди возов. Но эти жидкие голоса временного торжества быстро утихли, и, когда арестованного потащили через толпу, которую полицейские оттесняли в глубь местечка, все громче и громче зазвучали требования:

— Отпустите человека!

— Отпустите!

— Ребята, неужто позволим людей избивать?!

Со стороны чайной неслась с пустой повозкой лошадь, напуганная пальбой, — в воздух стреляли несколько вооруженных мужчин, пробираясь между повалившимися, орущими людьми. Мастеру даже жарко стало, когда он увидел среди них в первом ряду своего Йонаса с револьвером в руке. В то же время, пока полиция пыталась затолкнуть оратора в арестантскую, забор настоятельского дома затрещал, и сотни рук стали отдирать, выламывать колья, которые, будто рогатины, взмыли над морем голов.