— Связались мы с тобой, как крапива с пионом.

— А как же, ты крапива, я пион. Не обожжешь — жива не будешь.

— А ты все гав да гав, тоже иначе не можешь… Нет для тебя ничего святого…

— Свято будет, как доской заколотят. А что! Мы пара хоть куда, словно петух да курочка. Ты кудахчешь, я кукарекаю.

Погладит ее мастер, прижмет к себе ее голову: нелегкая доля выпала конопатой пеструшке — рассыпались цыплята кто куда. Бывало, то и дело квохчет, поругиваемся, как зернышко сыщет — подзывает, под сбоим крылом пригревает. Ее ли в том вина, если один — в мать, другой — в мастера, а третий… из чужой кладки. В жизни приходится отведать сладкое и горькое…

Никто и не заметил, как мастер покинул дом. Только за обедом говорила о нем семья, а к ночи его все еще не было. Все поняли — старый аист улетел. Не в диковинку это: трижды убегал мастер, а теперь уж будет четвертый раз. Удрал, вернее всего, потому, что не с кем ему поделиться тоской по другу и сыну. Любит он изредка оставлять родное гнездо, чтобы искали его, всех расспрашивали, причитали, не отправился ли старик к Аврааму, а он спокойненько посиживает себе в укромном месте, у соседа. Найдешь его — надо ласково упрашивать, приглашать, а иначе не тронется он с места.

На этот раз никто не прогневил мастера. Старушкино брюзжание если и приелось, то и вреда ему не нанесло. Как и всегда, влекли его к себе старые знакомые — поля, холмы, извивающиеся во ржи тропинки, которые он не променял бы ни на что на свете. Стежки во ржи для мастера что доброе хмельное пиво.

Прежде всего он посетил кладбище и посидел у места вечного отдыха Кризаса. Мысленно побеседовал с приятелем, поплакался ему. Еще при жизни портного друзья уговорились, что, когда одного схоронят, другой придет на могилу расспросить, как на том свете.

Потом мастер живописно пересказывал свой разговор с приятелем:

— Спишь ли, Кризас? — спросил он.

— А что же мне еще делать — сплю, — ответил портной, когда мастер припал ухом к земле.

— На небе ты или в аду?

— Погоди, вот перевернусь на другой бок, скажу.

— Уже перевернулся?

— Уже.

— У черта ты или у бога?

— Придешь — увидишь!

Рассказывал это Девейка, одним глазом посмеиваюсь, а другим — оплакивая приятеля. Кризас и по ту сторону жизни не испытывал печали. В меру своих сил веселил портной покоящихся рядами паграмантских мастеровых, землепашцев исчезнувших поколений, не позволяя им пропадать без дела.

Не с одним только Кризасом поговорил мастер. В тот день решил он добраться и до пасечника Адомаса, который еще на свадьбе Симаса одолжил у него занятную книжонку про Христофора Колумба. Книжку ему подарил Кризас, и мастер не желал, чтобы она пропала. Один раз он уже ее прочел, но перед смертью хотелось бы еще потешить сердце. Вот это чтение! Вот это история! — нету ей равных.

Ветерок попутный, день ясный, дорога так и вьется, идешь будто на крыльях летишь. Немного свернув с большака, Девейка проведывает старых знакомцев, тех, с кем в давнее время работал, с кем вместе рос, одного, другого уже нет, но остались их отпрыски. Хорошо и этих приласкать, сравнить, похожи ли на родителей.

Сев за стол, облокотившись на него, вспоминает мастер, как этот стол сколачивал, как поднимал за ним кувшины с пивом, с кем тут песни распевал, летом или осенью это было. От одного имени к другому, от знакомца к знакомцу — хотя бы мыслями переносится мастер в стародавние времена, когда человек совсем во мраке жил, когда барин менял его на пса. И рассуждают старики, как меняется белый свет, радуются, что молодежь берется за книги, за ученье. Девейка, словно взяв на себя обязанности своего приятеля Кризаса, утешает разочарованных, подбадривает тех, кто споткнулся в борьбе. Не оплакивает он и судьбу сына Йонаса:

— Ни одна капля бедняцкой крови не пропадет зря. Увидите, эти трудолюбивые мышки подгрызут трухлявое дерево самовластья. Поднимется окрепшая Литва, и расцветут в ней правда и равенство, не будет больше узников и угнетения. Народ с народом заживут в братстве, как ровня с ровней. И станут сами собой управлять без господ, надзирателей, самодержцев и солдат…

Долго мастер не задерживается, встает уходить.

— Куда? Не заночуешь ли, ведь ночь на носу, — удерживают его.

— Пока ночь наступит, я всю землю обойду… — И не остановишь его, вечного Колумба, хоть к ножке стола привязывай. Пусть даже полдня гостит мастер у старых знакомых, а знакомцы его — весь приход, — он все равно собирает детвору, велит притащить буквари, читает с ребятишками, поправляет их. Способных похваливает, лентяев таскает за вихры, стыдит, вколачивает в тупоголовых хоть по буковке.

Всего часок пробыл мастер в гостях, а уже целый полк друзей приобрел. Этому вырезал колчан, другому сделал хромоногого пильщика; у кого книжка есть — тому задал урок к своему следующему приходу. У кого нет ничего для чтения и письма, того успокоит, упрашивая родителей, чтобы купили.

Провожает мастера по деревне стайка ребятишек, а он, пощекотав одного посохом, обзовет пузанчиком, другого — вьюном, третьему предложит побороться.

Останавливает мастер детишек:

— Вот как палец отсох! — Сунул мастер руку за пазуху, снова вытащил, и видят ребятишки: не хватает одного пальца. Снова засунет руку, вытащит — все пальцы на месте.