Нийдас взглянул на Элиаса в упор, но тут же отвел глаза, пробормотал: "Извините!" - и улыбнулся виноватой улыбкой человека, отважившегося на совет по очень щекотливому делу.

Элиас почувствовал благодарность к технику, с которым у него никогда не было добрых отношений. Он сказал:

– Спасибо! Мне поздно эвакуироваться.

– Вам, конечно, лучше знать. Но все-таки подумайте о такой возможности. А что касается формальностей, так их уладят в три-четыре дня.

– К сожалению, я все-таки не могу ехать.

– Жаль. Обязательно передам привет от вас товарищу Лийве.

Элиас вдруг сказал:

– Вы сказали, что знаете о моей привязанности к товарищу Лийве. Передайте ей: я люблю ее по-прежнему.

В тот же миг Элиас устыдился своих слов, вырвавшихся из самой глубины его существа, словно под напором какой-то огромной силы, вопреки его желанию. Он показался себе ничтожным человечишком, трубящим на весь мир о том, что надо скрывать в самом себе, как величайшую ценность, истериком, не умеющим сдерживаться, предпочитающим поступкам слова, слова и еще раз слова.

Нийдас уверил его:

– Передам непременно.

– Большое вам спасибо. Счастливого пути.
– Прощайте.

– Всего вам наилучшего.

Элиас покинул станцию Юлемисте окончательно раздавленный.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ I

Шагаем строем через Таллин. Мы должны пройти через площадь Победы, мимо театра "Эстония", подняться по Тартускому шоссе на Ласнамяэ, сесть там в автобусы и поехать на фронт, пододвинувшийся к Таллину уже совсем близко.

Идет дождь.

– Грибной, - говорит кто-то сзади.

Я считал, что грибным называют мелкий дождь, почти туман, но не затеваю спора. Болтать в строю не годится.

Мостовая блестит. Люди на тротуарах останавливаются и смотрят нам вслед. Некоторые машут рукой. Но большинство провожает нас только взглядом.

Народу на улицах мало. Каждый раз, как я попадаю в город, у меня возникает впечатление, что Таллин обезлюдел. Примерно такая же картина, какая бывала летом по воскресеньям, когда тысячи горожан устремлялись к морю или разъезжались во все стороны на экскурсии. Сейчас многие - тоже за городом. Говорят, тысяч двадцать таллинцев все еще копают окопы на подступах к Таллину. Кроме того, некоторые мобилизованы, а некоторые служат, как и мы, в истребительных батальонах. Да еще несколько сот человек эвакуировалось в советский тыл.

А сегодня людей на улицах и вовсе поубавилось. Потому, что льет дождь и еще, наверно, потому, что к Таллину приближаются немецкие войска. Фашисты продвигаются по всем шоссе, но осью направления главных их сил стало шоссе Тарту - Таллин.

Туда-то нас и перебрасывают.

Мы именуемся уже не батальоном, а полком. Первым эстонским стрелковым полком. Да, истребительные батальоны, действовавшие врозь, и Таллинский и другие, объединены теперь в один полк. Какова его численность, я не знаю. Нас, наверно, с добрую тысячу, если не с две. Командира полка я не знаю. Говорят, это бывший командир Вильяндиского батальона, которого назначили сперва начальником опергруппы истребительных батальонов, а потом командиром нашего полка. Комиссара я уже видел однажды. Еще до войны. Он выступал как-то на собрании, на котором мне поручили присутствовать. Тогда он был секретарем горкома, потом перешел в ЦК, тоже, кажется, секретарем. Причислен к нашему полку и Ээскюла, только все никак не пойму, в качестве кого. Мы поздоровались, поговорили немного, но сам он своей должности не назвал, а я постеснялся спрашивать.

Во дворе на Водонапорной, где я проспал последнюю ночь под каштанами и кленами и где собрали подразделения формируемого полка, я встретил наконец-то Руут-хольма. Ведь после Пярну-Яагупи мы ни разу еще не виделись. Я чертовски обрадовался, да и Аксель тоже. Руутхольм рассказал, что после моего отъезда немцы атаковали, наших, но врага отбили. Наши действовали потом в Пярну-Яагупи, Валге, в районе Ярваканди, несколько раз вступали в бои с передовыми частями немецкой регулярной армии. Из рассказа Руутхольма я понял, что наши стойко сопротивлялись и на их участке немцам прорваться не удалось. Эту группу присоединили к другому истребительному батальону, а иногда она сражалась бок о бок с подразделениями Красной Армии.

Руутхольм говорил, я слушал. Держались оба как старые приятели. Он ни в чем не изменился. Остался таким же. Но во мне он, видно, приметил что-то новое, потому что вглядывался в меня все пристальнее и пристальнее. В конце концов его взгляд остановился на моей ноге.

– Тебя ранили?
– спросил Руутхольм.

– Легко, - сказал я.
– Уже прошло.

– Под Аудру?
– спросил он снова.
– Слышал, там нашему батальону крепко досталось.

Хотя Руутхольм уже давно не в нашей част, он все еще называет ее "наш батальон".

– Да, - ответил я, - там было горячо.

Я рассказал другу о бое под Аудру, где около половины наших погибли, пропали, были ранены. После этого поражения мы здорово упали духом и долго не могли прийти в себя. Мы были удручены не только большими потерями, но и тем, что так плохо сражались. Хоть каждый и помалкивал, но у всех саднило на душе. Слишком хорошо я знал своих товарищей, чтобы не видеть этого.

Я ничего не скрыл от Руутхольма. Рассказал все, что мог. Начала сражения я не видел - мы ведь подъехали позже. Но начало-то и было-особенно тяжелым. Неожиданным огневым налетом немцам удалось расстроить наши боевые порядки... Правда, картина вскоре изменилась: к моменту нашего прибытия ядро батальона снова стало организованной боевой единицей. Если бы, несмотря на внезапный огневой шквал, устойчивый боевой порядок был все-таки сохранен, потери были бы меньшими. Так считали все, и это верно.