– А, на Кубе, - вспомнил Шмидт.
– Бегут.

– Кто... бегут?
– удивился Владик.

– Кубинцы бегут.

– Почему?

– А что им еще остается делать?

– А, э-э... как там в Алжире? Война еще идет?

– Нет.

– А во Вьетнаме?

– Нет. Да что вас все это далекое волнует? Тут поближе война идет, сообщил Миша.

– Где это?

– В Чечне.

– В смысле... не понял. В Чечено-Ингушской автономной советской социалистической республике? Новоприбывшие понимающе переглянулись.

– Ага, в ней, - подтвердил Шмидт.

– А еще ближе не идет?

– Вроде нет.

Теперь пещерные долгожители понимающе переглянулись.

– А вы, э-э, не сыграете что-нибудь?
– не унимался Владик, обратившись на этот раз к Саше, который вошел в грот с гитарой.

Гитара от долгого неиспользования, от сырого воздуха, может, от давления, совсем расстроилась, и настроить ее Саше долго не удавалось. Тем временем продолжалась странная болтовня.

– А как там Никита Сергеевич? Кукурузу еще внедряет?

– Какой Никита Сергеевич?

– Да Хрущев, какой.

– Помер Хрущев давно.

– Да-а? А кто сейчас у руля?

– Ельцин.

– Ельцин? Хм, никогда не слышал. А что же Шелепин? Бездействует?

– О ком это вы?

– Ну, Шелепин Александр Николаевич.

– Понятия не имею, кто это такой.

– А Брежнева неужели не знаете?

– Брежнева знаю. Помер ваш Брежнев.

– Ух ты! И Брежнев тоже. А Подгорный?

– И Подгорный помер.

– Кто же в лавке остался?

– Послушайте, а вы точно три года на поверхности не были?

– Ну что же мы вам врать будем, молодые люди? Три года.

– Не тридцать?

– Да бог с вами, товарищи.

– Специально для старшего поколения, - объявил Саша Савельев и, ударив по струнам недонастроенной гитары, запел:

Протопи ты мне баньку по-белому,

Я от белого света отвык.

Угорю я, и мне, угорелому,

Пар горячий развяжет язык...

Когда он закончил, Константин Владимирович сказал:

– М-да, хорошая песня. Смелая. Это вы сами, Саша, сочинили?

– Да что вы! Это же Высоцкий.

– Какой Высоцкий?

– Владимир.

– Тоже помер?
– поинтересовался Владик Фадеев.

– Тоже.

– Ага.

Всех ребят дружно клонило в сон.

Пока Саша играл на гитаре, Катя, которой особый коньяк всего с двух глотков заметно ударил в голову, положила эту голову на плечо сидевшему рядом с ней Мише, закрыла глаза и невнятно пробормотала:

– Ну, мамочка... чего ты меня будишь? Мне же сегодня к трем...

Василий, страшно зевая, первым раскатал свой пенопластовый матрасик, разложил спальник. Усталость и сонливость после всего перенесенного за эти неопределенной продолжительности сутки казались такими естественными. Приятное послевкусие терпкого крепкого напитка, приятная легкая отрыжка. Даже суп из концентратов показался каким-то замечательно сытным и вкусным. Расслабляющая натруженные мышцы, убаюкивающая сознание истома волнами растекалась из желудка, и царствующая в пещерах тишина подминала человека под себя. Суетливый и шумный человек тишину не устраивал. Устраивал мертвый, ну разве что еще спящий.

Музыкант со своими незнакомыми старичкам песнями быстро утомился, стал сбиваться с ритма и отложил гитару в сторону. Катя ему и себе уже расстелила.

Да и старички вскоре угомонились. Их спальными принадлежностями являлись те же убогие концлагерные ватнички и шинели. Ребята на это не обратили особенного внимания.

Любопытство, которое должно было бы просто выплескиваться наружу при столь неожиданной встрече на глубине, словно кто-то нарочно сдерживал. Ни молодые, ни пожилые не горели желанием расспрашивать друг друга, а быстро напившись армянского особенного, тлели только желанием спать.

Один молчаливый Крот долго пялился в темноту своими выпуклыми глазами и думал о чем-то. Но потом улегся в сторонке и он.

Вечная подземная ночь крутила и давила время, как ей, безумной, заблагорассудится. То скатает, держась бесшумными мягкими рукавицами, в пухлый сверток и усядется на него тяжелой задницей. То раскатает и пройдется колесом по дорожке.

Прошло, может быть, несколько часов, в которых ничего не случилось. Потом Михаил перевернулся на спину, не чувствуя закатившегося под лопатку камешка, и начался кошмар. Не представившись даже, не объявляя о предстоящем нападении, темнота придавила бедного Шмидта к земле и стала душить. Глаза ее не сверкали яростным огнем, потому что не было у нее глаз, из ощеренного рта не капала хищная слюна, потому что не было рта. Только чугунные необоримые руки сжимали горло, да чугунная литая коленка вдавливалась в грудь. Он беззвучно закричал и проснулся.