Сон уже развеялся, Шваб пытался припомнить его, но не мог. Помнил только, что в этом сне все было залито солнечным светом, как в детстве. А вот в реальности солнце не светило, за окнами стояла пасмурная русская хмарь.

Над Швабом нависал ефрейтор медицинской службы Рунге — лагерный фельдшер. Рунге ухмылялся, а еще от ублюдка несло перегаром.

Шваб чинно поднялся, оправил помявшийся мундир.

— Спать на посту — преступление, господин унтер-фельдфебель, — весело сообщил Рунге.

— Как и пить, — парировал Шваб.

— Я сегодня не на дежурстве, — отмахнулся Рунге, — Комендант требует вас к себе, херр унтер-фельдфебель.

— Комендант? Сейчас?

Шваб понятия не имел, зачем он мог понадобиться коменданту. Бросив взгляд на часы на стене, Шваб призадумался еще больше. Пять утра! Что коменданту нужно в такое время?

— Ну вы же слышали, что я сказал, — подтвердил Рунге, — Идите. Ваши русские никуда не денутся.

Рунге указал в сторону запертых дверей бывшего школьного спортзала, где теперь держали пленных русских. У дверей расхаживал часовой. Рунге в общем прав, деваться русским отсюда некуда. Из спортзала и подвалов, где их держат, им не выбраться, тут десяток часовых. Да даже если бы они и выбрались — куда этим русским бежать и зачем? Они почти все умирают от голода, у половины тиф. Так что даже если они сбегут, то очень недалеко, и пробегают недолго. И русские сами это понимали, так что ни одной попытки побега с их стороны на памяти Шваба не было.

Шваб кивнул, потом вышел из здания бывшей большевистской школы, где теперь располагался Шталаг 661/V (проще говоря, лагерь военнопленных) на школьный двор.

Тут скучали еще пара часовых, утро на самом деле оказалось пасмурным. Уже рассвело, оглушительно заливались соловьи, воздух вонял черемухой.

Шваб еще умылся дождевой водой из бака и только потом направился к коменданту. Комендант жил в паре улиц от школы — в отдельном доме, отобранном у какого-то местного еврея.

Унтер-фельдфебель Ганс Шваб воевал уже полтора года, и все, что он видел на этой войне, его даже не пугало, а скорее удивляло до глубины души.

Швабу было двадцать пять. Его семья уже сотню лет владела фермой под Данцигом, где Швабы выращивали трюфельных свиней. Дед Шваба сгинул еще на первой войне против русских, отец погиб уже на этой войне — во Франции. Так что за знаменитыми трюфельными свиньями с фермы Швабов сейчас приглядывали мама Ганса, да еще его младший брат, слишком маленький, чтобы отправиться на фронт. Пока что слишком маленький.

Ганс отлично помнил, как его родной Данциг в октябре 1939 года вернулся в состав Великого Рейха. Тогда были народные гуляния, все вышли на улицы и радовались, что немецкий народ снова един, повсюду были флаги со свастиками, и лица людей светились счастьем…

Ганс тогда тоже радовался, как и его отец, который еще был жив. Ганс даже вступил в НСДАП, на самом деле слишком поздно, все его друзья и знакомые вступили в партию раньше, еще до того, как Гитлер вернул Данциг в состав Рейха.

Но счастье быстро закончилось. Ганса призвали в июле 1941, через месяц после того, как СССР напал на Германию. Сам Ганс сильно сомневался в том, что СССР напал первым, но именно так было сказано по радио.

Потом было сказано, что долг немцев — помочь русским обрести свободу от еврейско-большевисткой тирании. И Ганс Шваб поехал исполнять свой долг. За последние полтора года он вдоволь насмотрелся большевистской тирании, а вот никакой свободы никому не принес. Ни немцам, ни себе, ни тем более русским.

После двух месяцев учебки Ганс Шваб оказался в 18 армии, входившей в группу сухопутных войск «Норд». Была поставлена задача взять Ленинград, по крайней мере так все тогда думали. Ганс был зачислен в штурмовики — в состав Panzergrenadier-Division, моторизированный полк, мотоциклетный взвод. При распределении учитывали личные таланты призывников, а мотоцикл Ганс водил с детства, он научился этому еще на отцовской ферме.

Первый бой — в сентябре 1941, за город Пушкин под Ленинградом. Вот тогда Ганс проказал себя, именно тогда он получил звание обер-ефрейтора и в придачу железный крест 2-го класса… Крест и сейчас был к приколот к мундиру Ганса, вот только вспоминать о том, за что он его получил, Шваб не любил. Он успел повидать много горя и боли на этой войне, и он не бежал от себя самого, как делали многие, он всё помнил. Всё, кроме того, за что его собственно наградили. Вот это Шваб хотел бы искренне забыть, просто стереть из памяти. Это было даже не столько страшно, сколько слишком дико и странно.

Пушкин был взят за час или два, а вот после этого наступать дальше штурмовикам оказалось некуда. На Ленинград они не пошли, фюрер счел необходимым просто блокировать город. Так что дивизионные танки куда-то перебросили, а Ганса со всем его полком оставили стоять в Пушкине.

Ганс тогда полагал, что ему повезло, даже умудрился съездить летом 1942 в отпуск домой. Война была рядом каждый день, большевики утюжили Пушкин артиллерией, однако Шваба Бог миловал.

Счастье резко кончилось в январе 1943, когда большевики решили пробить путь к Ленинграду и пошли в наступление. Испанские добровольцы и ?? оказались блокированы врагом возле Колпино, полк Шваба отправили их выручать. На этот раз никакой легкой победы и никакого железного креста для Шваба уже не было. Возле какой-то разбомбленной в крошево железнодорожной станции (Ганс до сих пор не знал её названия, да и знать не хотел) мотоцикл Шваба развалило в результате попадания снаряда. Он даже не успел доехать, куда приказано, под Колпино творился настоящий ад. Пулеметчик погиб сразу, а Ганса контузило, он час провалялся в русских снегах, на тридцатиградусном морозе.

Результат — отправка в Псковский госпиталь. Впрочем, отмороженные ухо и палец Гансу врачи отрезали еще в санитарном поезде, по пути к госпиталю. За это заботливая родина дала Гансу звание унтер-фельдфебеля, а еще серебряный знак за ранение. Шваб получил круглый кусочек металла, хотя предпочел бы не его, а оставить себе ухо и палец.

Ганс теперь хуже слышал, однако палец он потерял только один, да еще на левой руке, будучи правшой, так что стрелять мог. А уж водить мотоцикл — мог тем более, хотя Ганс и пытался изображать перед врачебной комиссией обратное. Однако комиссовать Ганса домой никто не собирался. Даже отпуска отменили, как раз в связи с большевистской конратакой под Ленинградом.