Утром я додумался вот до чего: образ капитана Татаринова удивительно совпадает с теми чертами характера и внешними данными, которыми учитель географии наделил в своих рассказах лейтенанта Жохова. Догадка не давала покоя. Наскоро сделав уроки, я помчался к своему другу Володе Старкову, и вместе с ним мы пошли на квартиру к Василию Васильевичу. Наше «сенсационное» сообщение на Василия Васильевича впечатления не произвело.

— Поспешное умозаключение, — сказал он. — Книгу «Два капитана» я знаю. Не думаю, что писатель слышал что-либо о Жохове. Скорее всего прообразом Татаринова явился Георгий Седов. Помню, что в дневнике Седова были записи, которые тесно перекликаются с содержанием некоторых писем Татаринова.

Василий Васильевич открыл ящик письменного стола и извлек оттуда общую тетрадь. Полистав пожелтевшие страницы, он предложил:

— Послушайте, что писал Седов о Ледовитом океане. «Многие из путешественников плавали сюда для отыскивания свободного морского пути на восток, многие — для открытия Северного полюса, чтобы разъяснить мировую загадку, как со стороны научных полезнейших наблюдений, так и со стороны открытий. Человеческий ум до того был поглощен этой нелегкой задачей, что разрешил ее, несмотря на суровую могилу, которую путешественники по большей части там находили...».

— Да, что-то такое есть и в книге Каверина, — неуверенно произнес я.

Метлин оценивающе оглядел нас, прикидывая, наверное, есть ли смысл раскрывать перед учениками свои мысли. Определив, что есть, он предложил нам переписать стихотворение. Вот оно:

Под глыбой льда холодного Таймыра,

Где лаем сумрачным испуганный песец

Один лишь говорит о тусклой жизни мира,

Найдет покой измученный певец.

Не кинет золотом луч утренней Авроры

На лиру чуткую забытого певца —

Могила глубока, как бездна Тускароры,

Как милой женщины любимые глаза.

Когда б он мог на них молиться снова,

Глядеть на них хотя б издалека,

Сама бы смерть была не так сурова,

И не казалась бы могила глубока.

— Эти строки написал перед смертью лейтенант Жохов. Написал для своего надгробья, — пояснил учитель.

Тогда стихи лейтенанта показались мне нелепыми. Только через два десятка лет мне удалось понять их. По-видимому, мое отношение к стихам лейтенанта почувствовал и Василий Васильевич, лицо учителя сделалось сухим, даже жестковатым. Он, очевидно, раскаивался, что затеял столь необычный разговор с такими туповатыми мальчишками.

Мы заторопились уходить. Простился Метлин с нами холодно. Сколько раз потом ругал я себя за тот поспешный уход из квартиры учителя. Ведь я не задал ему ни одного вопроса. А рассказать ему было о чем. И разговор о Жохове, как я понял позже, он вел с нами не случайно. Он хотел передать нам дело своей жизни. Хотел, чтобы мы пошли по его следу и раскрыли тайну гибели лейтенанта. Мы же по молодости и не предполагали, как трудно бывает ему по утрам подняться с постели, какая боль все чаще сжимает сердце.

УДИВИТЕЛЬНАЯ ВСТРЕЧА

В ойна отодвинула на задний план юношеские заботы и мечты. Суровые фронтовые будни заставили иными глазами посмотреть на дела и жизнь любимых героев. Произошла неизбежная в таких случаях, хотя и временная, переоценка ценностей. То, что в 1938 году вызывало восхищение и зависть, стало теперь для нас повседневной окопной прозой. Я все реже вспоминал о дорогих моему сердцу лейтенанте Жохове и его товарищах. Военные будни захватывали человека целиком. По крайней мере так мне казалось до одной случайной встречи, которая произошла вскоре после победы над фашистской Германией. Солдатские дороги привели нашу часть в Приморский край. Расквартировали нас на какое-то время во Владивостоке. Своими глазами увидел я теперь город на пороге России. Город, где жили Арсеньев и Лазо, Бонивур и Фадеев. Пирсы Владивостока встречали Фритьофа Нансена и, конечно же, экипаж Северной экспедиции Б. А. Вилькицкого.

Под июньским солнцем сверкала бухта Золотой Рог. Город был чем-то похож на Севастополь. Чем? Наверное, узкими улочками и белыми домиками, которые брали начало прямо у океана, а потом взбирались к разноцветным вершинам сопок. Тот же крик чаек, такие же гудки пароходов морского вокзала. И множество пестрых иностранных флагов на кораблях. А на улицах, в порту, магазинах матросы со всех концов земли.

Как-то с группой солдат меня послали на автомашинах получить новое оборудование для понтонного взвода. В дороге нам пришлось заночевать в деревне Сергеевке, которая примостилась у подножия высоченной сопки. Стояла осень. Старожилы утверждали, что это — самое лучшее время года в Приморском крае. Мы были с ними согласны.

Заночевали в небольшой беленькой хатке, сложенной из самана. В нескольких метрах от нее звенел ручеек, а за ним тянулось обширное соевое поле. Маленькие окна домика весело сияли чисто вымытыми стеклами в лучах заходящего солнца.

— Ночуйте, сыночки! — разрешила хозяйка. — Места в хате на всех хватит. Сейчас молочком вас угощу. Коровки, правда, нет у нас — кормить ее нечем. Зато две козы держу, очень даже щедрые попались.

Когда мы, умывшись и перекусив, собрались залечь спать, с печки раздался хриплый кашель. Через минуту в горнице оказался и сам хозяин дома. Это был высокий старик с широкими плечами. Его большие руки и могучая грудь красноречиво говорили о том, что в молодости он отличался недюжинной физической силой. Затейливая татуировка виднелась из-за распахнутого ворота рубахи.