Забываю о том, что шла сюда за сестрой. Подхожу к одному мотоциклу. Не задерживаясь, перебираюсь к следующему. Беглое изучение второго заставляет двигаться еще дальше. У последнего останавливаюсь. Паука на байке Ильи узнала. То, что орущая, будто одержимая дьяволом, кошка на баке мотоцикла Егора – догадалась. У Яна никаких отметок нет. Прошли, вероятно, те времена, когда Мудак Романович клеил на свои транспортные средства похабщину в стиле «Не ебу блондинок».

Со вздохом прикасаюсь к прикрепленному сбоку шлему.

Илья, к моему удивлению, не пытается прогнать. Застывая рядом, молча наблюдает.

Мне, естественно, становится неловко.

– Сложно научиться?

– Что? – не понимает моего вопроса.

– Кататься.

«Паук» хмыкает.

– Кататься, – повторяет едко и одновременно грубо. Я краснею. Выдерживая его пристальный взгляд, в который раз «старого» Яна вспоминаю. – Ничего сложного.

– Научи меня.

Сама не знаю, зачем мне это нужно. Мысль приходит в голову, и я, что вовсе мне не свойственно, сразу же ее проговариваю. Наверное, потому что нервничаю в присутствии Ильи.

– Слышал, что у вас банда по японскому подобию. Сукэбан, да? Ну а я, по-твоему, что – самурай-камикадзе?

От его слов становится зябко. Ничего не могу с собой поделать, вздрагиваю. Холод изнутри обмораживает кожу. По груди, спине и рукам сползают мурашки.

– Почему камикадзе? – выталкиваю практически бездыханно.

– Потому что если ты сядешь на байк, Яныч меня живым не оставит.

– С какого перепугу? – смеюсь я.

А у самой сердце срывается в какой-то абсолютно безумный пляс.

Будто это что-то значит?..

Глупость!

– С такого, – буркает Илья, продолжая смотреть на меня так, как нормальные люди не смотрят.

Только психопаты.

Не мигая. В упор.

Настойчиво. Увлеченно. Зло.

Невероятно, но в этом взгляде ярко выражены как негативные чувства, так и нечто положительное. Именно последнее заставляет меня смутиться настолько, чтобы опустить взгляд.

– Разве ты не говорил, что Яну на меня похрен?

Сглатывая, смотрю снова в глаза.

Что рассчитываю там увидеть? До какой истины пытаюсь докопаться?

– Это другое, – роняет Илья охрипшим тоном. – Ян просто против того, чтобы кто-то из семьи с вами связывался.

Больно… Мать вашу, как же больно!

Раздирает на кусочки. И даже не сердце… Все нутро!

Лишь навернувшиеся на глаза слезы напоминают о необходимости моргать. Запускаю это чертово движение, едва удается вдохнуть.

– Боишься Яна, значит?

Да кто, блядь, не боится?! Нелепый вопрос.

Откровенная провокация. Только зачем она мне нужна?

– Прости, – бросаю до того, как Илья успевает ответить.

По яростно стиснутой челюсти понятно, что ничего хорошего выдавать не планировал. Но суть не в том. Тут я сама виновата, хватает совести признать.

Разворачиваясь, направляюсь к кухонной зоне в конце гаража, где у барной стойки стоят Агния с Егором.

Настроена забрать ее и навсегда покинуть проклятое место.

– Чего лезешь? По лбу стукнуть? – возмущается тем временем она, наживая нам лишних проблем. – Даю две секунды, чтобы ты убрал свои грязные лапы, животное!

– Ты до этого лба дорасти сначала, полторашка, – рычит в сторону Агуси, как всегда, возбужденный, словно голодный медведь-шатун, Егор, но руки с ее талии снимает. – Думаешь, я хочу к тебе прикасаться? Да мне вообще противно. Мерзко! Но раз уж зашла речь, тебе я по лбу обязательно настучу. Знаешь чем? – приглушает голос до интимного шепота, но я все равно улавливаю и краснею, теряясь в моменте и не понимая, допустимо ли будет вмешаться. – И по лбу, и по губам, и по языку твоему длинному.

– Ах… – задыхается Агния. – Нечаев, ты охренел?! Я тебя исполосую! Исполосую! Будешь как амурский тигр!

– Несмертельная плата, киса.

– Хм… Несмертельная??? Ты, вероятно, забыл, как «рыдал», когда я тебе смычком под глазом разрубила? Загляни в зеркало!

– А ты забыла, как я тебя этим самым смычком по заднице отлупил так, что ты дня три сидеть не могла?

Так вот что случилось со смычком от скрипки!

А родителям Агния сказала, что его у нее украли. Папа тогда едва не полгорода на уши поднял. Казалось бы, мелочь… Но беззаконие, хулиганство и прочий беспредел его всегда доводили до крайней степени гнева.