Справа на высоком, обрывистом берегу шумел на легком ветру низкий дубовый лес, который осенью не сбрасывал засохшие листья до самой весны. Погранцы использовали дубовые ветки с листьями для банной парилки. По субботам вся застава мылась в сельской бане, которая работала по пятницам и субботам раздельно для женщин и мужчин. Вторая половина дня субботы предоставлялась для помывки бойцов. Главным банщиком трудился маленький худенький мужичок национальности той сопредельной стороны. Он когда-то давно перебрался к нам, женился на нашей, да так и обосновался в этом селе. Про него из поколения в поколение погранцов передавалась легенда о его храбрости. Когда-то по молодости он ходил в разведку на ту сторону к врагам и выполнял особо важные задания наших спецслужб. Теперь он отвечал за баню, за ее исправную работу по графику, помывки местного населения и погранцов. Среди рядового и сержантского состава ходила такая шутка: «Жена банщика зовет его чай пить, а он отвечает: “чай-ча-за”».

Он шел по лыжне и вспомнил, как однажды старшина поручил двум «фазанам», и ему в том числе, в субботний день разгрузить машину цемента. Цемент в кузове находился россыпью, и им пришлось совковыми лопатами сбрасывать его сверху в деревянный бункер на складе. Цементная пылища стояла жуткая — приходилось делать частые перерывы для того, чтобы хоть немного пыль улеглась и можно было продолжить работу. В итоге они настолько пропитались цементной пылью, что вокруг глаз, рта и носа образовались темно-серые круги, но впереди были помывка и возможность очистить организм от этого стройматериала. В бане они терлись, фыркали и блаженно радовались не только теплу и воде, но и окончанию цементной муки и тихо надеялись, что в вечерний наряд после такого ударного труда их не пошлют. Но реальность оказалась иной: их послали часовыми с восьми часов вечера.

Он шёл по лыжне за старшим и начал отставать. Через час ноги в валенках стали плохо слушаться. Движение замедлилось — хотелось упасть в снег рядом с лыжней и замереть на несколько минут. Старший останавливался, поджидая его, и всякий раз по мере его приближения метров на пятьдесят снова устремлялся вперед до следующей остановки.

Они прошли вдоль кривой протоки и вышли на прямой, длинный участок реки, где окончание их пути еле виднелось на горизонте узкой полоской низкорослого леса на месте слияния двух рек. Белая пустыня простиралась впереди и не вселяла никакой надежды на скорейшее окончание их похода.

Слева за рекой тянулся унылый берег сопредельной стороны с дальними сопками, покрытыми заснеженным лесом. Ориентироваться на ту сторону, отмеряя пройденный путь, было совсем неэффективно. С правой стороны метрах в ста виднелся наш берег, монотонная картинка которого слишком медленно менялась по мере продвижения наряда.

Он уже несколько раз падал набок в снег и минуты две-три отлеживался, глядя на удаляющуюся фигуру старшего. Тот, обернувшись, останавливался и ждал, пока он не встанет на лыжню и не двинется вперед. По всему было видно, что старший не собирался замедлять темп, и только долгие и частые лежания младшего наряда заставляли его прерывать движение и ждать.

Последний километр, когда стали явственно видны береговые ивы, он шел не чувствуя ног, и только мысль о том, что дошел, не давала ему упасть в снег. Они поднялись на берег, зашли в первый же дом на краю села, старший попросил воды, немного отпил и подал кружку ему со словами: «Много не пей — ноги откажут». А он не смог удержаться и выпил всю кружку. Потом еле забрался в кузов машины, которая пришла за ними, и лежал там наверху, не чувствуя ног. Когда машина остановилась во дворе заставы, ему помогли выгрузиться, и он подумал:

«Вот почему лошадям не дают много пить после скачек, но я не лошадь…»

* * *

А здесь он несколько дней бездельничал, не выходил из дома. Да и что там, на улице, делать? То мороз, то оттепель — не знаешь, как одеться и на какую погоду настроиться.

— Конечно, надо бы что-то зарифмовать о похудании, — думал он, но тема как-то не складывалась в голове, и он оттягивал тот последний, решительный шаг, когда отступать будет некуда.

Он часто вспоминал того «философа» из центра и его прощальное четверостишие.

«Интересно? — подумал он. — Какое продолжение могло быть у этого стиха? Или эти четыре строчки — это и есть вся его мысль?»

Он пытался продолжить мысль «философа», но получалось поверхностно и скучно.

«Не надо трогать чужое», — решил он и прекратил бесплодные попытки.

Ему уже давно никто не звонил. Старые друзья разбежались каждый по своим норкам, а новых он старался не заводить. Правда, были у него хорошие знакомые, которые не надоедали, умели слушать, и он старался отвечать им тем же. Они обладали с его точки зрения ценнейшим качеством — не надоедать.

Он бесцельно побродил по квартире, машинально перебрал бумаги на столе, обнаружил набросок старого стишка. Он уже даже не помнил, когда исчиркал этот клочок блокнотного листа, и застыл в изумлении — первые две строчки звучали так:

Вы новый день встречаете с испугом,

Не ждете никого уже давно…

Вторые две строчки он разобрал с трудом — много слов было зачеркнуто. Сверху и снизу наслаивались неразборчивые исправления. Внимательно рассмотрев текст, он прочел всё целиком: