– Очень соскучился, ты даже не представляешь как; слушай, а что мы в эту сторону идем, школа ведь в другой стороне?

– Раньше была, в ней вроде вытрезвитель хотят делать, а мы в новую идём, в этом году только открывают. Повезло тебе, в первый класс, и сразу в новую школу.

Через пару минут улица ушла чуть направо, вышла на перекрестье с Димитрова, и Фёдор чуть не охнул; действительно, школа была там, где он пошел в нее, только в четвертом классе, а не в первом. Но и это не всё, вместо трехэтажного здания, школа была четырехэтажной; а сама улица Димитрова заасфальтирована, вплоть до поворота в школьный двор.

Взгляд задержался на обочинах дороги, где был выстроен, наверное, весь отечественный автопром: несколько горбатых запариков, пара ушастых, пяток Москвичей разных моделей, парочка вазовских копеек, тройка, вазовский универсал и даже двадцать первые Волги, аж четыре штуки. Чуть сбоку стоял новенький, блестящий краской, четыреста шестьдесят девятый УАЗик, совхозовский наверное. Но больше всего Фёдора поразила Победа, ещё с перемычкой между клыками бампера. Это же сколько ей лет? А выглядит, как новая, Фёдор даже не удержался, заглянул в салон. Ну дела. А говорят в СССР колхозники жили бедно. Для семьдесят третьего года очень даже ничего так жили. Правда здесь у нас не колхоз – совхоз. Но разница, наверное, не очень, разве что совхозники, это заработок постоянный, типа рабочий класс. Ну и совхозниками их никто не называет…

Широкий, выложенный большой тротуарной плиткой, школьный двор был заполнен школьниками, родителями и учителями. Всё это скопище людей переливалось волнами, подобно толпе футбольных болельщиков, и при этом создавало неимоверный шум, скорее даже гул. Оно действительно гудело, пчелиным ульем, переговариваясь, смеясь, шушукаясь, крича, делясь пережитым за лето, и просто, откровенно пошучивая и дурачась. Тысяча человек создавали такой шум, что Фёдор вообще перестал слышать, и крепче сжал мамину руку, боясь потеряться. И не то, чтобы сильно боялся, скорее в смешную ситуацию не хотелось попадать. Но мать не растерялась и как-то быстро разобралась в этом роящемся клубке.

– Скажите пожалуйста, а где первые классы находятся, – спросила она у пожилой учительницы, пытающейся хоть как-то урезонить толпу десятилетних сорванцов.

– А вот, прямо посередине. Видите? Слева – класс на молдавском языке обучения, он совсем маленький, а справа, большой – это на русском. Вы в какой записались?

– Мы в русский, – мать потянула Фёдора за руку, и он почти сразу стал различать лица своих бывших – будущих одноклассников.

Фамилии у них, по русским меркам экзотичные, странные до не могу. Вот, например, съедобные фамилии: Борщ Леночка, Брынза Игорь, Мамалыга Юрий. Или Лефтер Иван и Руссо Гришка, два дружка, постоянно утверждающие, что они на самом деле вовсе не молдаване, а французы. Но много было и русских: Чумаков Олег, Кутенкова Ирина, Гришаков Серега, Арцибашев Васёк, Туполева Инна.

Удивительное дело, сколько лет прошло, а их всех Федор помнил, память удивительно цепко подняла и явила на свет огромный пласт воспоминаний. И теперь Федор вспоминал о судьбе тех, кого знал: братья близнецы Митителы Коля и Камиль погибли где-то под Новороссийском, пьяные в шторм пошли на спор кто дальше заплывёт и оба не вернулись. Эмиль Мицу погиб в Афгане, подорвав себя гранатой, но не сдавшись в плен. Лена Борщ стала Брынзой и родила, и воспитала с Игорем двенадцать детей. Кэлораш Григорий погиб в девяносто втором, в марте, от пули румынского снайпера. Попа Анечка уехала на стройки Тюменского Севера, обезсилила и замерзла в Пурпе в 1995 году, в пятидесятиградусный мороз, пытаясь дотащить упавшего, и ничего не соображающего мужа алкаша из "гостей" в свой балок.

Ох ребята, ребятишки, стоите вы такие счастливые в стране советской, такие красивые и нарядные, такие веселые и встревоженные, и не знаете ничего о будущем. Просто и не думаете о нем. И никогда вы не будете петь "Прекрасное далеко" потому что прозвучит она в восемьдесят пятом, когда вам будет уже по девятнадцать – двадцать, и вам будут интересны совсем другие песни…

Фёдор заметил боком стоящую молодую женщину, если это их классная, то опять странность – их первая учительница – Евфимия Петровна, была женщиной пожилой, полной, это был её последний выпуск. После них она уходила на пенсию, и Фёдор помнил её очень хорошо, потому, как и любил сильно – тихую, спокойную, добрую. Человека с большой буквы. Он любил это выражение, в нём было нечто мистическое: Человек с большой буквы. Именно такой она и была. Она научила его читать и писать, считать и рисовать. Она научила его Добру. И Фёдор всегда её помнил, и всегда поминал в своих молитвах, хотя и не знал, жива ли. Впрочем, у Господа все живые…

Но вот женщина повернулась к ним лицом, увидела их с матерью, улыбнулась, и, с трудом протиснувшись несколько шагов сквозь ребятишек поздоровалась:

– Здравствуйте Марья Семёновна, очень рада Вас видеть.

И немного наклонившись вперед, к Фёдору, и снова улыбнувшись: – Здравствуй мой хороший, как тебя зовут?…

Глава 4. 1973. Первое сентября – первая любовь.

– Здравствуй мой хороший, как тебя зовут?…

Наверное, здесь лучше было бы вообще ничего не говорить. Лучше один раз пережить, чем прочитать об этом тысячи книг, прослушать тысячи песен и тысячи стихов, просмотреть все фильмы и картины. Не проживешь, не почувствуешь сам – не поймёшь. Не имея осязания – не ощутишь запах сирени, а проживая безвыездно в пустыни не узнаешь прохладной радости всепоглощающей тебя воды. И нет ни в одном языке мира слов, даже в великом и могучем, чтобы передать то, что происходит с человеком, когда приходит она. Особенно, если внезапно, нечаянно, когда её совсем не ждешь, когда не готов, когда не дрожишь в предвкушении её, когда в тебе уже всё умерло и ты очень, очень стар…