Мария вытерла слезы и села к роялю.

Была лунная ночь. После ужина мы с О’Брайеном вышли на веранду, и каждый из нас начал строить в своем воображении волшебные замки сказочной страны. Я перенесся в прекрасный дворец, стоявший посредине озера, окруженного со всех сторон снежными вершинами. Во дворце я видел себя, и Марию, и огромный серебряный рояль… Платье Марии было заткано чудесными цветами… Никого… только мы вдвоем… я и Мария… и… больше никого… О дурак! Люди с голоду умирают, два сера муки стоят целую рупию, а здесь господин изволит мечтать о серебряных роялях и о дворцах посреди озера!

Прекрасные сны разбиваются быстро и неумолимо. Но почему человек видит эти прекрасные сны? Что за странное создание — человек! Вот Абдулла — он тоже человек, он тоже видел прекрасные сны, он и теперь еще день и ночь мечтает о будущем своего сына. Почему так дорог человеку мир его мечтаний? И почему он не пытается воплотить их в жизнь? Если бы земля и ее богатства принадлежали всем людям, как солнце, вода, луна и воздух, тогда бы каждая хижина превратилась в стеклянный дворец, сверкающий волшебными мечтами. Почему же люди не добиваются этого? Почему они действуют поодиночке, а не сообща? Неужели они не понимают таких простых вещей?

О’Брайен стряхнул пепел с сигары и сказал:

— Умер сын Генри Форда.

— Ну и что? — спросил я. — Повлияло это как-нибудь на производство автомобилей? Или, может быть, по случаю его смерти шелковица перестанет давать плоды?

— Нет, не в этом дело, — задумчиво ответил О’Брайен. — Просто я подумал о том, что он был единственным сыном Форда, того самого Форда, одного из столпов американского капитализма. Вот я и думаю — а счастлив ли он? Был ли он счастлив, будет ли? Зачем ему все эти деньги? На что он может их потратить, если он в день не осилит двух бисквитов со стаканом молока?

— Генри Форд очень большой человек. Он столько работает, что у него на еду, наверное, просто времени не остается.

— А Эверест очень высокая гора. Каждый велик по-своему, но величие Форда — искусственное, и сам он — смертен, а Эверест в своем величии похож на невинного ребенка, играющего в снегу. Эверест вечен.

Как раз в эту минуту до нас донеслись громкие звуки горна и стук лошадиных копыт — мимо нашей веранды пронесся отряд английской кавалерии. Всадники были вооружены, впереди скакали два горниста.

Отряд умчался в горы.

— Недоверие порождает недоверие, — заметил я. — Это закон жизни. Англичане не верят Индии, а индийцы не верят в то, что англичане относятся к ним справедливо и сочувственно. В Гульмарге нет никаких волнений, а все же отряды рыщут по горам, переезжая от одного бунгало к другому, смотрят, как бы какой-нибудь конгрессист не вздумал бросить бомбу!

Со стороны Серклар-роуд показались две влюбленные парочки. Они медленно шли в нашу сторону, облитые лунным светом. Внизу мисс Джойс тоскливо пела песню своего родного Ланкашира, а ее очередной любовник пьяно бормотал:

— Дорогая, я т-тоже из этого, как его, из Л-ланкашира…

Одна из парочек была теперь совсем близко. Мужчина обнял свою спутницу, в неверном лунном свете казавшуюся белой статуэткой, и нежно ее целовал.

Женщина внизу вдруг расплакалась.

— Я хочу домой, хочу на родину, мой мальчик, мой дорогой, увези меня!

— Человек еще не освободился от географии любви, — заметил О’Брайен. — Эта Женщина родом из Ланкашира, вот ее и тянет в Ланкашир, хотя по сравнению с Гульмаргом этот ее Ланкашир…

О’Брайен покачал головой и умолк. Потом снова заговорил:

— Позавчера я встретил в лавке одну англичанку, портниху. Она член лейбористской партии. Ей кажется, что и в Гульмарге могут начаться беспорядки, и она говорит, что те, кто сегодня приносит нам продавать мед, лепешки и репу, завтра могут наброситься на нас с палками. Она говорит, что предпочла бы все же быть убитой соотечественниками, а не чужими ей людьми!

— И вы приняли все это всерьез? Почему эта портниха, член лейбористской партии, испытывает такой ужас перед индийцами? Не оттого ли она нам не верит, что и сама не без греха?

Женщина внизу теперь визжала:

— Я в Ланкашир хочу, глупый мальчишка, я в Ланкашир хочу!

В это мгновение на веранду влетел сын Абдуллы Гариб и не переводя дыхания закричал:

— Бабу-джи, отцу стало плохо! Он курил хукку, а потом вдруг закашлялся и сразу умолк. Я его звал, а он не отвечает, он ничего не отвечает, бабу-джи!

Я побежал вниз. Мертвый Абдулла лежал в своей каморке, глаза его закатились, и зрачки смотрели вверх, как будто он и сейчас все еще чего-то ждал.