Революция стала закатом Шехтеля. Великий зодчий стал ненужным, как и сам модерн.

Знаменитого зодчего выселили из собственного дома. Он долго скитался по съемным квартирам, найдя в итоге приют у своей дочери Веры в небольшой коммуналке на Малой Дмитровке, 25. В тесной квартире, где стояли помпейские и этрусские вазы, громоздились древние фолианты и кипы чертежей, а на стенах в несколько рядов висели бесценные полотна, особенно горько было сознавать свою неустроенность и ненужность.

После разрухи первых послевоенных лет Шехтель преподавал во ВХУТЕМАСе, продолжал преподавать в Строгановском училище и по-прежнему призывал своих студентов оправдать волшебную сказку о трех сестрах — «живописи, скульптуре и архитектуре, взявших на себя благодарную задачу украсить наше существование», и любить искусство, ибо любовь побеждает все.

Нищий академик. Бывший — а потому бесправный — надворный советник, кавалер орденов Анны и Станислава. Голодный член архитектурных обществ Рима, Вены, Мюнхена, Парижа, Глазго, Берлина. Бездомный, отстроивший с полсотни самых роскошных усадеб, домов, дач. Он тяжело болел, голодал и бедствовал, но продолжал упорно хвататься за любую работу, но выбраться из нужды не удавалось. Его проекты мостов, плотин и крематориев не вызывали одобрения, а идею египетской пирамиды в качестве мавзолея вождя посчитали глупой шуткой.

Сталин предпочел другой проект. По одной простой причине — венцом щусевского Мавзолея стала трибуна, на которой могли красоваться здравствующие вожди.

Октябрьская революция выдвинула вперед других, «революционных» архитекторов. Зодчие, влюбленные в Красоту, оказались за бортом новой жизни. Иные зодчие, впрочем, смогли перестроиться. Так архитектор Фомин, трижды отрекшись от юношеских идеалов, объявил себя «пролетарским классиком». Жолтовский с головой ушел в проект Дворца Советов. Иванов-Шиц отдал дань Лениниане — в виде зала заседаний в Большом Кремлевском дворце. Шехтель тоже пытался найти свое место в новых строительных замыслах — создал проект обводнения Голодной степи, гидростанцию и плотину на Днепре, соорудил павильон Туркестана для Сельскохозяйственной выставки. Однако все проекты последних лет жизни, сделанные Шехтелем, остались только на бумаге.

Великий зодчий, один из самых обеспеченных архитекторов, строивший особняки знаменитым московским миллионерам, доживал свой век в страшной бедности, не имея денег на лекарства, а потом и не вставая с постели. По ходатайству А.В. Луначарского ему назначили пенсию, которой архитектор пытался прокормить всю свою голодавшую семью. На его руках — немощная жена и страдающая чахоткой дочь Екатерина. Любимый сын Лев редко появлялся у «отставшего от времени отца».

Окруженный несметными богатствами, Шехтель умирал с голоду. Вот о чем он писал в своем предсмертном письме к своему близкому другу И. Д. Сытину: «Вы знаете, как я люблю работать, но нигде не могу заполучить таковую и никто ничего не покупает; между тем я окружен несметными, по-моему, богатствами, которые оцениваются в сотни тысяч, но никто не покупает, моя коллекция картин, персидских миниатюр, библиотека — бесценны. Все мои картины должны быть в музеях. Посоветуйте мне — что делать, как спасти все эти ценности, я боюсь, что придут из Краснопресненского районного отдела и отберут картины, мебель для устройства местного клубного Музея… Я строил всем: Морозовым, Рябушинским, Фон-Дервизам — и остался нищим. Глупо, но я чист».

В другом письме он горько иронизирует: «Я окружен несметными богатствами, а я не могу купить даже молока для больной дочери… Я молю Бога прикончить эту каторгу, но доктора хлопочут зачем-то продлить это мучение. Я ничего не могу есть, ослаб до того, что не могу сидеть, лежать еще хуже, у меня остались одни кости и пролежни, очевидно, я должен умереть голодной смертью…» В другом письме он горько иронизирует: «Прошу Луначарского прислать мне верную дозу цианистого калия».

В Москве людей интересует хлеб, а не живопись и старинные книги. И Шехтель с последней отчаянной надеждой обращается к Сытину, думая уже не о себе, а о родных, которые останутся жить после его скорой смерти: «Нищенствовать при таких ценностях — более чем недопустимо. Продайте все это в музеи, в рассрочку даже, но только, чтобы они кормили жену, дочь и сына Льва Федоровича!»

По словам очевидцев, Шехтель безгранично любил своего единственного сына Льва, ставшего известным художником. Однако строптивый сын, разойдясь в оценке того направления, к которому он принадлежал, демонстративно взял фамилию матери и стал называть отца только по имени-отчеству. Федор Шехтель не смог принять эстетику нового времени, которую декларировали даже его дети.

Несмотря на то что Федор Осипович не всегда понимал своих детей, он всегда поощрял их творческие поиски. Он отдал большой зал своего особняка на Садовой для устройства выставки и собраний группы молодых футуристов. Здесь часто собиралась молодежь, друзья сына — М. Ларионов, Н. Гончарова, А. Осмеркин, В. Чекрыгин, В. Маяковский в своей бессменной черной самодельной блузе с невероятным ярко-желтым бантом. Блуза и бант так и остались на обложке первой книги его стихов, которую он писал в доме своего друга Льва Жегина, который сделал к ней иллюстрации.

Поэт еще в 1909 году был одним из авторов манифеста футуристов, которые сбрасывали искусство с корабля современности. А для Шехтеля это было немыслимо. Строители новой жизни были бескомпромиссны. Лев Жегин вместе с Маяковским и другими революционными новаторами ниспровергал основы старого искусства, отрицая творчество своего великого отца. На этом пути им было не по дороге. Творец «нового стиля» оказался не нужным строителям нового мира.

Со временем немногословный и замкнутый в себе Лев Федорович Жегин стал говорить об отце с симпатией и пониманием. Годы сделали свое дело, принципы истолкования искусства, на которых разошлись отец и сын, спроецированные на новое время, явно потеряли свою первоначальную остроту. Наследников Лев Федорович не имел. Единственный сын Ванечка утонул во время студенческого похода в одной из сибирских рек.