Только сейчас я заметил, что Игорь, с его бородкой и усами, вполне мог сойти за второсортного Иисуса.

Но самое страшное было то, что в его раскрытом опустошенном нутре, точно в ванночке, сидел Киря. Что-то скользкое, сочащееся кровью держал он в своих ручонках, весело играя с частицей распотрошенного отца.

Я приблизился, опустился на колени – меня колотила дрожь – и спросил у племянника:

– Киря, где мама?

Он повернулся ко мне, и левая часть его лица, доселе скрытая ракурсом, стала видна. Не было ни кожи, ни лицевых мышц; вся плоть начисто содрана до кости. Череп, покрытый запекшейся кровью, смотрел на меня пустой глазницей, а по левой стороне лица кошмарно ползла беспечная детская улыбка.

От нахлынувшего ужаса я попытался вскочить, но неудачно. Потерял равновесие, едва приподнявшись, и упал.

В это время в дальнем конце холла отворилась дверь ванной комнаты и оттуда вышла голая мокрая Катя. Под шрамом от кесарева темнела аккуратно подбритая полоска волос; я смутился, отвел глаза. Потом все же взглянул сестре в лицо. Незнакомым тяжелым взглядом смотрела она на меня. Заговорила, но это был не Катин голос – мужской, низкий. Будто рептилия волочила тяжелый шершавый хвост по камням – такой голос раздался из Катиных уст.

Она заговорила, и одновременно с ней заговорил Киря, произнося те же слова. Тем же низким мужским голосом. Этот двойной голос, казалось, обвивал меня с двух сторон, как цепкие побеги растения-паразита.

– Ты правильно подумал. Эстет, философ и чудовище. Соображаешь. И не бойся так, не трясись. Мы тебя не тронем. У тебя ведь заслуги перед нами. Без тебя мы бы не открыли эту дверь. Сестра твоя тоже хороша. Представляешь, она себя опустошила сама – просто в ходе очередного упражнения. Решила попрактиковаться, хех. Хотя и было ее не так уж много…

– Ты кто такой? – спросил я, с трудом выталкивая слоги.

Я вдруг начал задыхаться. Именно так задыхалась Надя, а я словно унаследовал от нее эту неприятную особенность.

– Не важно, кто я, – отвечало чудовище в теле моей сестры. – Нас тут много на каждое тело. Сейчас моя очередь, потом чужая подойдет. Вас, живых, слишком мало, чтобы всех нас удовлетворить. Но я тебе открою секрет. Всякий, кто прошел курс йоги для мертвых и убил себя, духовно и физически, тоже будет допущен к своему телу. Среди прочих. У нас ведь царство справедливости. Вот смотри…

Катино тело содрогнулось от сильнейшего спазма. Лицо исказилось ужасом. Но этот взгляд – затравленный, растерянный – был настоящим Катиным взглядом. И подлинный голос моей сестры сорвался с дрогнувших губ.

– Митя! – закричала она. – Беги отсюда! Быстрее!

Киря замер, будто безвольная кукла, и мертво смотрел перед собой единственным глазом.

Я хотел встать, но не послушались ноги, не было сил. Так и остался сидеть на полу.

– Да быстрей же! – истерично выкрикнула Катя. – Они сейчас…

Голос оборвался вместе с новым спазмом. Сестра конвульсивно дернулась, застыла в неестественной позе. Глаза холодно блеснули, тени вокруг глаз словно сгустились, губы утончились в недоброй улыбке.

В следующий миг Катя исчезла, и я тут же почувствовал ее руки на своем теле. Она возникла у меня за спиной. Холодные пальцы срывали с меня одежду, сладострастно шарили по коже. Незнакомый мужской голос плотоядно шептал над ухом:

– Хороший мальчик, милый! Люблю таких… Робких… Если будет больно – кричи, это я тоже люблю.

Что-то черное, смолисто-вязкое наползало на мой разум, обволакивало, лишало сил сопротивляться, лишало всех желаний, кроме одного-единственного, которое затмевало собой все.

Киря повернулся ко мне, и его уцелевший глаз стал вдруг очень усталым, почти старческим. Детские губки тоскливо произнесли до боли знакомым голосом – голосом Нади, которую убил Володя Николаев:

– Знаешь, Дим, лучше там не стало.

В темноте я вышел из дома на улице Прохладной.

Но это, кажется, темнота совсем не тех суток, в которые я вошел в дом. В спектакле моей жизни время начало играть новую и не совсем понятную роль.

Одежды на мне не было. Да и не нужна одежда такому телу. По мне ползала какая-то темная дрянь, подобная полчищам насекомых, живая плесень. Она заменяла одежду, растекалась по мне подобием ткани, сменяла один фасон и окрас на другой. Иногда плесень скапливалась в одном месте, уплотнялась и становилась плотью. Тогда я видел, как из меня выпрастываются шевелящиеся отростки, вроде щупалец. Они блуждали по телу, пронизывая ткань мнимой одежды, будто воду, потом внезапно рассыпались прахом, который грязным туманом змеился по моему телу, пока не оседал на нем, чтобы затем уплотниться вновь.