Вот особенно наглядный пример. Два сторонника поддельности СПИ – К. Трост и М. Хендлер – большое внимание уделяют вопросу о церковнославянских элементах СПИ. По Тросту (1974: 140), в СПИ таких элементов крайне мало, и этим себя выдал сочинитель СПИ Карамзин, который отстаивал тезис, что у русского языка нет никакой органической связи с церковнославянским, и хотел с помощью сочиненного им СПИ показать русскому обществу, что это было верно уже и для эпохи Нестора. По Хендлеру (1977: 129, 159), употребление глагольных времен (и ряд других черт) в СПИ носит отчетливо церковнославянский характер, тесно сближая его с агиографической литературой, что и выдает неподлинность СПИ, поскольку светское сочинение светского автора такого характера иметь не должно было.

Вообще именно у сторонников поддельности СПИ особенно заметен разнобой аргументов. Чуть ли не у каждого из них свой кандидат на авторство СПИ; тем самым почти каждый новый носитель этой идеи, выступающий на арену, в той или иной степени дезавуирует утверждения своих предшественников. В подтверждение своей идеи А. Мазон находит в СПИ галлицизмы, К. Трост – германизмы, Р. Айтцетмюллер – полонизмы, Э. Кинан – богемизмы. Хорошей иллюстрацией здесь может служить, например, сводка расхождений между А. А. Зиминым и Э. Кинаном, приведенная ниже в статье «О Добровском…», § 13.

Вот также пример из несколько иной сферы. Известно, что граф А. И. Мусин-Пушкин долгое время вообще не отвечал на настойчивые письма молодого историка К. Ф. Калайдовича, просившего его подробно описать обстоятельства приобретения рукописи СПИ. Для Зимина это аргумент в пользу того, что Мусин-Пушкин старался скрыть обстоятельства фальсификации. Действительно, причина могла быть именно такова; но решительно никакой обязательности в этом нет. Столь же легко допустить, например, что Мусин-Пушкин не желал оглашения этих подробностей потому, что тут были какие-то деликатные моменты финансового или юридического свойства, или просто обер-прокурор Синода, старый екатерининский вельможа, считал ниже своего достоинства отвечать дерзкому в своей настойчивости молодому человеку.

И многие работы представляют собой в сущности собрания именно таких аргументов – до какой-то степени вероятных, но ни к чему не обязывающих. И ничего удивительного, что противная сторона может подобрать примерно такие же аргументы в пользу противоположной версии. Читателю же остается только пожать плечами и отвернуться.

Можно лишь поражаться тому, как мало иногда бывает нужно, чтобы построить чрезвычайно далеко идущую гипотезу. Так, Зимин объявляет Иоиля Быковского автором СПИ, имея в своем распоряжении только сведение (причем даже не вполне надежное) о том, что сборник, содержавший СПИ, Мусин-Пушкин приобрел именно у него, что Иоиль имел склонность к сочинению виршей и что он происходил из Белоруссии и учился в Киеве, следовательно, мог быть знаком с белорусским и украинским фольклором. Признавая, что никакого таланта в заурядных виршах Быковского не чувствуется, Зимин считает возможным обойти это препятствие для своей гипотезы так (1963: 352): «Дар художественной стилизации может сочетаться с творческой беспомощностью при создании вполне самостоятельных произведений».

Нередко далеко идущие выводы делаются на основе аргументов, которые имеют не непосредственный, а условный характер: эти аргументы верны лишь при условии, что принята точка зрения автора на некоторую другую проблему (скажем, на интерпретацию спорного места текста или на хронологию определенного фонетического или морфологического изменения) – при том, что эта точка зрения может быть далеко не общепризнанной.

Более того, многие участники дискуссии проявляют преимущественный интерес именно к «темным местам» СПИ и иногда даже прямо провозглашают идею, что как раз «темные места», будучи разгаданы, и принесут нам важнейшие доказательства подлинности (или, напротив, поддельности) текста. Они предлагают для таких мест свое решение – иногда более или менее вероятное, иногда абсолютно произвольное и субъективное, но непременно подтверждающее позицию автора в вопросе о подлинности или поддельности. Такие решения почти никогда не получают всеобщего признания и обычно лишь пополняют фонд альтернативных интерпретаций. И это неудивительно, поскольку простых и самоочевидных решений для таких мест нет: если бы они были, их бы уже давно нашли, и место бы не считалось темным.

Понятно, что аргументы этого рода имеют совершенно иной статус, чем те, которые опираются на бесспорные факты: подобная «двухэтажная» конструкция не имеет никакой силы в глазах противников, поскольку они отказываются соглашаться с ней уже на уровне «первого этажа».

Убедительность многих работ страдает также от того, что их авторы неспособны ограничиться в защите своей версии одними лишь надежными утверждениями. Очень часто автор идет дальше и добавляет к ним также менее надежные и даже просто сомнительные. Ему самому в его страстной вере они представляются столь же очевидными и непреложными; и он не замечает, как переходит порог убедительности для читателя. После этого противникам уже легко ухватиться за одни лишь эти спорные утверждения и, показав их шаткость, получить психологическую возможность относиться без всякого почтения уже и ко всем прочим утверждениям данного автора.

Излишняя страстность (которой чаще грешат защитники подлинности СПИ) тоже не способствует убедительности. Она превращает дискуссию в бой, а в бою, во-первых, можно пользоваться уже любым попавшим под руку оружием, во-вторых, нельзя слушать никаких доводов противника, пусть даже самых резонных.

Особенно обескураживающе для постороннего читателя выглядят некоторые споры в литературоведческой сфере. Так, множество авторов твердят нам: «СПИ – гениальное литературное произведение». А с другой стороны мы читаем у Мазона: «бессвязное и посредственное» (incoherent et mediocre). Напротив, Задонщину, которую большинство исследователей оценивает в литературном отношении не слишком высоко, Мазон объявляет шедевром.

Тот же Мазон заявляет, что СПИ – это явное подражание Оссиану. Якобсон отвечает ему, что СПИ не имеет ничего общего с духом Оссиана, кроме разве что некоторых мрачных картин природы. По утверждению Мазона, совпадение фразы из СПИ с припиской к псковскому Апостолу 1307 г. не имеет никакой доказательной силы, потому что, например, отрезок с?яшется и растяшеть усобицами ('засевалась и прорастала усобицами') – это лишь банальное общее место. Якобсон отвечает, что это не общее место, а одна из оригинальнейших фраз в древнерусской литературе, не повторяющаяся более нигде.