Всё –таки мы жили в непростое время – наши родители, дети крестьян и рабочих, понятия не имели, что значит по -настоящему учиться! Это неуважительное отношение к учёбе видимо передалось и нам. По крайней мере, если кто –то начинал тебя учить, ты, подражая родителям, ему тут же отвечал: «не учи учёного!», или «бабушку свою поучи!», или: «меня учить, только портить!». И это при том, что в школе нас каждый день предупреждали: "жизнь нужно прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…"и т.д. Но слова эти, между прочим, принадлежали не кому –то, а Павке Корчагину, который, не забывайте, угробил своё здоровье на строительстве железной дороги.

Увы, я не подходил на роль революционного героя. Глядя на себя в зеркало и видя там брюнета с вьющимися волосами, смуглого, кареглазого с ровной белозубой улыбкой, точь в точь, как киношного Ихтиандра, я думал, что лучше всего мне подходит роль ловца жемчуга. Но не того, за которым надо нырять на дно моря, а литературных перлов, к которым у меня всегда была необъяснимая тяга.

Полагаю, это несоответствие тому, что хотело от меня общество и тому, что я из себя реально представлял, продиктовало мою жизненную линию – я совершенно не желал обожать родину, которая вроде бы всё для меня делала! Нет, не то чтобы я был всегда неблагодарным. Иногда я думал о стране с теплотой – фашистов победили, в космосе первыми были. Но чаще мне категорически здесь всё не нравилось: и дома, и люди, и улицы, и дождливая осень, и бесконечная зима.

Удивительно, что при этом мать моя, у которой тоже были тёмные вьющиеся волосы, весёлые глаза и белозубая улыбка, отлично сюда вписывалась. У неё были поклонники почти всюду, где бы она ни работала, и всё это всегда сопровождалось карьерным ростом и стабильным заработком.

Я же, наоборот, часто чувствовал себя изгоем, хотя никто, в принципе, меня не гнал. Это ощущение, что я всегда не к месту, дополнительно портило мой характер. Мне казалось, что ещё немного и меня раскусят, а затем глядишь и побьют. Гораздо позднее я узнал, что так чувствуют себя те, кого в детстве бросили. Например, отец. Хотя, не ручаюсь. Даже не знаю почему, но я всегда был готов получить оплеуху. И что здесь скрывать, я всегда словно бы нарывался, чтобы мне её дали!

Взять, допустим, нашу школьную группу «Бином», игравшую в школе до нас. Там играли музыку большие, серьёзные ребята. Как –то, классе в шестом, я встретил в коридоре школы десятиклассника Витю Огурькова, который весь обмотанный проводами и с электрогитарой на шее, шёл на репетицию. Догнав этого гиганта, я спросил: «как мне попасть к вам в группу»? Витя, посмотрев на меня с высоты своих двух метров, бросил вдруг на пол моток проволоки, который нёс и, наклонившись ко мне, сыграл на одной струне: «в траве сидел кузнечик». А потом заржал, как сказочный конь во всю силу своих лёгких, и, подобрав моток, отправился дальше.

Много лет спустя я его встретил на улице. Витя с тем же мотком проводов и с кислой миной стоял у электрического столба, ассистируя пожилому рабочему, который менял, стоя в своей люльке, городское освещение. Я поздоровался с Витей. Он машинально ответил. Затем отвёл глаза и тут, вспомнив меня, отвернулся. Я подумал: ага, будешь, знать, как маленьких обижать!

К тому времени я уже играл на бас-гитаре в нашей школьной группе «Сезон».

До сих пор помню этот чудесный сон наяву, в котором директор, мамаша Зимкина, буднично звякая ключами открывает школьную кладовку и выдаёт нам – до сих пор не могу поверить!– бесплатно несметные сокровища, а именно: ритм и бас-гитары, усилители "ВЭФ" и "Уэм", две колонки "тридцать пять аэс", органолу "Йоника" и барабанную установку, где есть малый и бас-барабаны, хайхет и даже крэш-тарелка! С серьёзным лицом, каким мы его никогда не видели, осматриваем я, Тарас, Витя, Сюзи и Микки усилители и колонки, благоговейно гладя их по кожухам и смахивая пыль, где она есть.

Мы радуемся, гладя руками инструменты, будто они волшебные и киваем, заранее соглашаясь на все условия директора. А условия такие: «западную музыку не играть! Никакого рока! Никакого рок-н-ролла! Только песни советских композиторов! Вы их знаете?» «Конечно», подобострастно начинает вдруг кивать Тарас и тут же начинает петь маме, будто в подтверждение этого: «Соловьи поют, заливаются, но не все приметы сбываются…». «Ха-ха, вот и отлично», кивает Людмиласанна. «Значит, договорились. Как будет называться ваша группа»? «Сезон», выдаёт Зимкин, не понимая, что таким названием словно пророчит нам судьбу.

Лишь несколько часов спустя до нас доходит, на каких условиях нам согласились всё это выдать. Играть музыку советских композиторов? Да вы что?! Заносить коровам хвосты на скотном дворе и то было бы интересней!

Ночью я просыпаюсь от кошмара: в моей тарелке с макаронами прячутся советские композиторы. Они имеют вид каких –то неприятных тварей, вроде слизней или опарышей. Присмотревшись, я понимаю, что это вовсе не гусеницы, а куколки пчёл во фраках! Они машут едва отросшими будущими лапками и дирижируют. Ими буквально напичканы макароны. Они ими кишат! Схватив вилку, я начинаю ожесточённо тыкать в макароны, чтобы уничтожить всех этих тварей. Однако они такие маленькие, что в них нельзя попасть вилкой! При этом звучит фоном музыка: «Ленин всегда живой, Ленин всегда с тобой, в горе, в надежде и радости. Ленин в твоей весне, в каждом счастливом дне, Ленин – в тебе и во мне…»!

Во сне я почему –то начинаю отчаянно креститься, вверх, вниз, вправо, влево и вдруг просыпаюсь. На деле всё, кстати, оказалось не таким уж и мрачным. Тарас поговорил с мамой, постепенно уговорил её разбавить советский репертуар западным. Она пошла навстречу, разрешив играть на танцах одну-две песни. Но где одна и две, там и много, это же ясно. Чем всё это закончилось, вы знаете.

Наш город считался, пусть и отдалённым, но районом Москвы, а рядом находилась область. Там жили другие люди, не разделявшиеся наших интересов, культурных предпочтений и других приоритетов, тяжело и много трудившиеся, мало получающих и ненавидевших за это нас, городских.