Шрифт:
— К тому времени Герман Данилович третью статью выпустит и спорить нам с товарищем Мечовым будет намного труднее, — собрав губы ниточкой, высказал свое опасение Кусов.
— Лично я не считаю себя знатоком во всех областях промышленного производства, — твердо сказал Веденеев. — Конечную оценку дадут, как и положено, специалисты. Андрей Петрович показывал вам проект, разработанный поисковым цехом? — спросил он Германа.
— Для меня это темный лес, — признался Лосев, — сернистый газ, суперфосфат, утилизация… Но даже если бы я и решился поддержать без оглядки подобные начинания, последний аргумент все равно, вы правы, остается за практикой. Сила печатного слова велика, но не беспредельна, — обратился он к Кусову. — Цифры подчас убеждают больше любых слов.
— Поживите с мое, — проворчал Петр Савельевич. — Ну, мы еще увидимся… Поехали, Игорь Орестович?
— Да, пора. Счастливо отдохнуть и поработать в «Вальке», — радушно простился секретарь горкома.
— В чем дело? — спросил Герман Данилович, когда остался наедине с Мечовым. — Старый же человек! Зачем ты даешь втянуть себя в бесплодные споры. Так серьезные вопросы не решаются. Веденеев, кстати, явно на твоей стороне, по крайней мере в главном, но ты и его временами ставишь в трудное положение.
Они оделись и вышли на улицу. Было холодно, накрапывал мелкий дождик. Сумеречное небо дышало туманом предзимья.
— Не знаю, — сказал Мечов.
— Что именно? — не понял Лосев.
— Не пришла Валентина.
— Куда?
— Я просил ее зайти за нами, но она не пришла.
— И только-то?
— Все очень плохо, Гера. Вчера я сделал ей предложение, а она ничего не ответила, — Мечов скользнул потухшим взором по уходящим в бесконечность фонарям. — И не пришла.
— Это что-нибудь значит?
— Думаю, очень многое… Именно теперь…
— Почему?
— Последние дни меня не оставляет чувство, что в ней идет какая-то мучительная переоценка. Не знаю, как объяснить, но… Одним словом, впервые в жизни от меня почти ничего не зависит. Я не могу достучаться. Любая попытка помочь ей или же помешать оборачивается против меня. Без слов, без упреков, но необратимо. Я потому и предложил пожениться, что не мог выдержать этой молчаливой, подвергающей сомнению каждое слово и каждый шаг переоценки. И сразу понял, что сделал только хуже.
— Это настолько подкосило тебя?
— Не подкосило. Я лишился чего-то необыкновенно важного. Это глупо, и ты не обращай внимания, но я чувствую себя чуть ли не голым. Исчезла внутренняя основа и все, почти все, потеряло свою притягательность.
— Что я тебе могу сказать?
— Ничего.
— Переболей.
— Придется, Гера.
— Ты знаком с фрейдовской теорией замещения?
— Весьма отдаленно.
— Я тоже. Но упаси тебя господь, Андрей, от подобного. Не пытайся прикрыть свои внутренние трудности чрезмерной экспансией в делах.
— Ты замечаешь?
— Как будто.
— А другие?
— Не знаю. Веденеев сейчас, по-моему, заметил.
— И что надо делать?
— Думаешь я знаю?
— Но ты ведь философ?
— Лично мне это мало помогло. Когда бывает тяжело, я вспоминаю японскую пословицу: «Жить всегда трудно, просто лишь умереть».
— Ну и..?
— Иногда подбадривает.
— Не густо, однако, профессор, но и на том спасибо… Правда, спасибо. Другой бы на твоем месте наворотил кучу ерунды.
— От Логинова что-нибудь есть?
— Да. Он встречался с министром морского флота, и тот определенно обещал атомоход. Следующую навигацию начнем на месяц-другой раньше.
— Поздравляю, дружище! — Лосев довольно потер руки. — Вот это новость! И ты молчал?
— Не сердись, Гера. Я и сам себя убеждаю, что должен радоваться, но не могу.
— Зайдем ко мне? Отметим удачу?
— Можно, — вяло согласился Мечов.
Конец белых и сумеречных ночей Герман встретил на «Вальке». Вопреки ожиданию, он прожил здесь целую неделю и не заметил, как наступил предотъездный денек.
«ВАЛЕК»
С утра повалил снег, опушая желтые лиственницы и замшелые ели. К обеду, однако, пробилось солнце, и началось гнилое промозглое таяние.
Статья была закончена и перепечатана на портативной машинке, которую Лосев всюду возил с собой. Делать было нечего, и он решил на прощание проторить новый неизведанный маршрут.
Застекленное прибрежным ледком озерцо курилось темными лентами уснувшей воды. Полоненное в тесных клетках зверье встречало зиму простуженным плачем. Лаяли облезлые лисы, от которых шел стойкий остроудушливый запашок, ревел, грызя железо, исхудавший медведь и только старая волчица безмолвно моталась из угла в угол, презрев заиндевелую кость с махрами синюшного мяса.