Он возвратился в рубку, включил локатор. Ярко-зеленый радиус принялся описывать круги в опалесцирующей глубине, где вот уже шестые сутки не рисовались контуры суши и только зыбкими тенями угадывались беспросветные тучи на горизонте. Точка на радиусе, вычерчивающая дымное кольцо, показывала положение судна. Других огоньков в линзе экрана не обозначилось. Бескрайняя пустыня простиралась вокруг.

Тем и отличен океан от морей, что даже в наш век интенсивных передвижений суда в нем затеряны и предоставлены самим себе, точно космические капсулы на орбите.

Беляя это вполне устраивало. Пустота на экране обещала полное отсутствие навигационных хлопот до конца вахты. Все делала автоматика. Авторулевой неуклонно возвращал судно на заданный курс, а оптимальные, выверенные в логическом блоке команды поступали на компоратор и расходились из ЦПУ — центрального пульта управления — по сложно разветвленным системам пневматики и электроники к движителям и рулевым механизмам. Только опознавательные огни по курсу могли заставить вахтенного взять управление на себя. И Вадим Васильевич для очистки совести извлек бинокль из фанерного, выложенного изнутри замшей ящичка и обозрел горизонт. Вещие иероглифы зодиака и тусклые вспышки пенных барашков виделись в овале. Воистину в дороге через океан было нечто от космического полета. Что ни ночь, то иначе рисовалось небо.

Запомнив непривычное положение Веги и Волопаса, Вадим Васильевич удовлетворенно потянулся.

«Стругаем мало-помалу, что ни день, то ближе к дому. Как только вышли из Балтимора в Чесапикский залив, так время на нас заработало. Если бы еще обороты, — глянул он на танцующую стрелку тахометра, — сто тридцать пять — это не обороты».

Трудно выгребая против волны, судно ощутимо рыскало. Противный ветер и парусность, которую создавала контейнерная надстройка, существенно отягчали ход. Работая на полную мощность, машина могла бы сообщить приличную даже для такого неблагоприятного случая скорость, но развить обороты не удавалось вот уже четвертые сутки. Беляй снял телефонную трубку, набрал номер:

— ЦПУ слушает.

— Приветствую вас ЦПУ, старпом, что-то плоховато с оборотами?

— Стармех находится здесь, — с достоинством, чуть помедлив, ответили из судовых недр. И тотчас же послышался раздражительный запальчивый голос деда: — Делаем все, что можем, Вадим Васильевич! Я третью вахту отстаиваю. Не надо нас нервировать.

— Тринадцать узлов, Андрей Витальевич, это не ход, — прервал Беляй. — К тому же рыскаем, зарываемся.

— Вадим Васильевич, вы не хуже меня знаете, что нужно останавливать машину. На ходу ничего сделать нельзя. Поговорите лучше с мастером [8] … У меня все.

Беляй медленно опустил трубку.

Дед был по-своему прав и, действительно, вкалывал до потери сознания. Очевидно, нельзя спрашивать с человека свыше его возможностей. Другое дело, что прежний стармех, до тонкостей изучивший каприз своенравных дизелей, умел развить ход и не в таких условиях. Зато и сам отличался норовом, почему, собственно, мастер и поспешил списать его на другое судно.

«Потому и маемся теперь, — пожалел Беляй, — что не сошлись характерами титаны. А с Загороша что взять, слишком молод. Пока он лишь по судовой роли дед, а по уровню, как был вторым механиком, так и остался…»

Вадим Васильевич привычно тронул свою серебряную цепочку, которая якобы предохраняла от острых прострелов. Мысленно разделывая на все корки Загороша, он как-то забывал, что оба они однолетки и тридцать пять — уже не молодость. Сам он ходил старпомом последний, на худой конец предпоследний рейс. В кадрах его уже давно готовили на капитана. А для мастера такой возраст — безусловно юношеский. Особенно в наше время, отмеченное усиленным интересом к проблемам геронтологии.

С неожиданной четкостью выплыл каменный забор на дальнем конце улицы Нахимова и запруженный шумной, вечно куда-то торопящейся плавбратией особняк, где на некотором отдалении от пароходства разместилось управление кадров. Мелькнула смешливая мордочка пухленькой секретарши Жанны, чьи по-южному щедрые формы непременно вспоминаются на вахтах как к западу, так и к востоку от Суэца. Беляй попытался сосредоточиться на таблице, хорошо знакомой всем одесским морякам. Прикнопленная над картотекой плавсостава, она наглядно показывала, какие судовые роли на пароходах заполнены, а какие еще вакантны. Его, разумеется, волновала только первая, капитанская вертикаль. Пока там не было ни одной свободной клетки. Возможно, именно поэтому Вадим Васильевич упрямо думая не о будущем капитанстве, и не о старшем инспекторе Жоре Петрове, от которого оно во многом зависело, а о смуглянке в цветастом крепдешиновом сарафане. Дурацкое наваждение! И в самом деле, почему он должен вспоминать посреди полуночной Атлантики о девице, с которой едва обмолвился парой слов. Не о законной жене, к тому же вполне любимой?

Беляй вернулся за стойку, вынул из ящика очередной лист карты и перенес последние координаты. Затем взял штурманские линейки и проложил курс. Шли, как положено, по дуге большого круга, которая в меркаторной проекции выглядела откровенной прямой. Складывая листы, заметил на самом последнем нестертую пометку и механически нашарил ластик. Но присмотревшись, обнаружил на короткой траектории вдоль Западного побережья Африки свежие даты, проставленные рукой Дугина. «Интересно знать, чей это путь прослеживает мастер, — подумал старпом. — Судя по пройденным расстояниям, объект плывет по течению.

У каждого, в конце концов, свои заскоки. Но капитанские чудачества следует по меньшей мере уважать, если не брать их себе за образец».

Резко толкнув дверь, в рубку вошел Анатолий Яковлевич Мирошниченко, третий помощник. Потягиваясь после сладкого сна, с хрустом размял кости. В облегающих джинсах с широким, украшенным металлическими кольцами ремнем и полосатой «бобочке» он выглядел типичным одесским живчиком, который своего не упустит, весельчаком и жуиром.

— Привет, Васильич.