— Чего молчите? — не выдержал капитан.

— Жду распоряжений.

— Без меня курс не меняйте.

— Хорошо, Константин Алексеевич, я вам сразу же позвоню.

«Зачем тогда прокладку доверил?» — удивился Эдуард Владимирович.

Туча тучей покидал рубку Дугин. Даже волосы вздыбились. Несмотря на выговор, Эдуард Владимирович сочувствовал капитану. Ничто так не бесит моряка, как ощущение собственного бессилия. А погода явно против них с Богдановым играла, и ничего с этим поделать было нельзя.

По понедельникам на флоте завтракают селедкой и картошкой в мундире. В океане, где нет выходных и все дни похожи один на другой, как близнецы, сельдь — заметная веха. Почти что мера времени. Во всяком случае она дает повод побалагурить насчет того самого. Дескать, под такую закусь да еще с лучком и уксусом… Одним словом, любо-дорого. Только где ж ее взять на тридцать пятые сутки плавания? Кто тайком пронес, так давно уж забыл, когда спустил стеклотару за борт в средиземноморскую лазурь.

На рассвете «Лермонтов» вошел в ореол циклона и вторично изменил курс. Он пробирался теперь вдоль самой кромки в зоне временного затишья. Видимость была минимальная, зато полоса воды, словно обрезанная молочной завесой, темнела тихая, тихая, как в каком-нибудь лесном озере, и ничего не отражала, потому что зеркальную глубину тоже скрадывала волокнистая дымка.

Через каждые две минуты тифон издавал простуженное гудение. Тревожный вскрик на низких тонах, угрожающий и жалобный одновременно. Казалось, что предупредительный сигнал, заставляющий встречные суда менять курс, безнадежно взывал совсем о другом. Словно оставшийся в одиночестве последний на планете динозавр, молил о встрече, хоть и чуял, что ее не будет никогда.

И никто не откликнулся на одичалый призыв. Если и проходили мимо какие суда, то далеко, и потому не слышали зова. Их гудки тоже тонули в глухом киселе.

Вращался сегмент радара над ходовой рубкой, прощупывая исчезнувшее пространство. Не встречая препятствий, в зияющую за кривизной земли бесконечность утекали электромагнитные волны. Как вода в ненасытный песок. Потому ни единого светлого пятнышка не загорелось в бархатистом зрачке экрана.

Кают-компании, в каноническом значении понятия, на «Лермонтове» не существовало. Вместо непременного, освещенного традицией табльдота, в офицерском салоне, как и в расположенном под ним салоне команды, стояли обычные столики на четверых. Концертного рояля из розового дерева, декоративных ваз, серебра, хрусталя и прочих анахронизмов, доживающих свой романтический век на судах старой постройки, тоже не было и в помине. Но несмотря на очевидный аскетизм, просторный и светлый салон, отделанный под ясень, выглядел вполне благопристойно: накрахмаленные скатерти, шелковые занавески, буфетчица Лариса в кружевном передничке — одним словом, обычная столовая в доме отдыха средней руки.

В смежном отсеке, где после чая забивают «морского», стояли мягкие кресла, телевизор, оживавший с приближением очередного порта, всеволновый приемник и шахматный столик, заваленный абсолютно не читанными журналами, о которых понятия не имеют на твердой земле.

Чтобы хоть на короткое время отвлечься и отдохнуть, из салона изъяли все приборы, даже барометр. Исключение сделали лишь для телефона, неприметно подвешенного в уголке. Противопожарные индикаторы и те скрыли под золоченым багетом вездесущей картины Шишкина, попавшей на борт усилиями первого помощника. (Иностранцам — стивидорам, агентам, шипчандлерам, которых иногда оставляли к столу, картина нравилась. На вопрос: «Много ли в России медведей?» — старпом всегда отвечал утвердительно и сулил привезти шкуру. В следующий раз.)

В море, где особую цену имеют такие общечеловеческие категории, как постоянство, за каждым закреплено свое нерушимое место. Казалось бы, неизменное чередование вахт и незыблемость распорядка должны были толкать к разнообразию, пробуждать жажду хоть каких-нибудь перемен. Ничуть не было. Даже на киносеансе, когда ставят кресла вдоль стен и затаскивают из коридора зеленые лавки, люди рассаживаются в одном и том же порядке, который стихийно сложился в первые дни рейса. А уж про кают-компанию и говорить нечего, здесь место за столом определялось не личностью, а судовой ролью. Вместе с капитаном обедали стармех, старпом и первый помощник; начальник рации делил стол с гм гурманами; врач Аурика — с механиками и т. д. Собственно, всего было пять столов: офицеров на автоматизированных судах примерно столько же, сколько матросни. В отличие от военных кораблей, где за табльдотом священнодействует старший помощник, на торговых судах хозяином салона считается капитан. У него всякий раз просят разрешения войти или встать из-за стола, когда окончена трапеза.

Кормили, разумеется, одинаково и «внизу» и «вверху», из одного камбуза. Вся разница в одном заключалась: Тоня, обслуживавшая команду, брала тарелки с плиты, а буфетчица Лариса снимала их с подъемника.

Но в понедельник утром, когда на всех морях наши ребята дегустируют одно и то же блюдо, подъемник не запускали. Бак с картошкой стоял в закутке у Тони, другой помог занести в Ларисин буфет пекарь Ося, и одинаковые чайники кипели на хромированных электроплитках.

К началу завтрака в кают-компании собрались те, кому более или менее удалось поспать. За исключением первого помощника, который хотя и выспался, но зато последний узнал о событиях истекшей ночи и бегал теперь между капитанской каютой и радиостанцией.

Поскольку все было в общем ясно и довольно обыденно — какой же рейс обходится без происшествий, — штурманы и механики лишь обменялись мнениями да поинтересовались друг у друга: нет ли; каких дополнительных новостей?

— Все новости теперь только у радистов, — сказал электрик Шимановский.

— No news — good news [15] , — заметил старпом Беляй, в одиночестве пребывавший за командирским столом.

— А все потому, что традиции перестали блюсти, — достаточно громко, чтобы слышали за соседними столами, бросил Мирошниченко. — Ишь, обрадовались, что домой идем! Понаписали, мол, буду тогда-то, встречай тогда-то, и миллион поцелуев. А какое имели право? — резко как в каратэ, он рубанул ладонью о край стола. — Полагаю быть такого-то! Вот что может сообщить о себе моряк. И все, и точка. Сколько надо учить?