Он чувствует, что она замерла в его объятиях, и продолжает быстро-быстро, он не хочет осознавать, что? говорит, он боится потерять нить своих слов:

— Я обещаю тебе. Знаешь, может быть, судьба свела нас именно для этого.

Жоанна больше не двигается. Она застыла. Она шепчет посиневшими губами:

— Как ты узнал?..

Она поднимает голову. Она пришла в себя, вернулась в мир. Боль заливает ее лицо, и все же она никогда не казалась ему такой красивой.

— Ты видел картину? Ты догадался, увидев картину… да?

Он не знает, о чем она, но не хочет ей признаваться. Только неопределенно пожимает плечами.

— Это его я нарисовала у моря. В его синих шортиках.

Слезы струятся по ее лицу, смешиваясь с дождем. Она слабо улыбается дрожащей улыбкой и снова плачет.

— Он красивый, правда?

Эмиль кивает, тоже чувствуя подступающие слезы.

— Да. Самый красивый мальчик, которого я когда-либо встречал.

Он не лжет. Он не видел Тома Блю, но это же малыш Жоанны… Он абсолютно уверен, что сказал правду.

Позже они тихонько поднимаются, Эмиль поддерживает Жоанну, которая дрожит всем телом. Они идут под ледяным дождем и ноябрьским ветром. Два черных силуэта среди воды и песка, две зыбкие блуждающие тени. Но что-то новое загорелось в них. Слабый огонек, зажженный обещанием. Обещанием, касающимся маленького мальчика там, наверху, в небе.

Жоанна лежит на матрасе. Она еще дрожит. Теперь от жара. Она, должно быть, простудилась. Лицо в каплях пота. Зубы стучат. Эмиль регулярно поднимается сменить ей влажное полотенце. Он поставил чашку чая рядом с ее подушкой, но она к ней не притронулась. Эмиль внизу, неподвижно сидит на банкетке. Слышны только урчание газового обогревателя, свист ветра, пытающегося просочиться под дверь, да стук зубов Жоанны.

Ему кажется, что у него тоже температура. Голова гудит. Он не в состоянии усвоить все, что узнал сегодня вечером. Слова крутятся в мозгу, и голова идет кругом.

Это был ее малыш. Том был нашим сыном.

Мальчик, такой непохожий на других…

Я не мог вытащить его на берег!

Он был закрыт всему и всем, кроме этой чертовой синевы… И Жоанны.

Ты видел картину? Ты догадался, увидев картину… да?

Он умер пятнадцать месяцев назад. Ему исполнилось три года.

Пусть это были всего лишь бумажки и… и фальшивые кольца, но это ничего не меняет, Жоанна. Я полюбил тебя.

Он был аутистом. Она одна могла до него достучаться.

Лучше бы это был я, а не Том.

Это его я нарисовала у моря. В его синих шортиках.

Из воды виднелись только его светлые волосы и футболка. Он не двигался. Плавал на поверхности.

Она была на берегу полумертвая.

Скоро мы с ним будем вместе. Ты же это знаешь, да? Я обещаю тебе присмотреть за ним.

Лучше бы она убила меня тогда.

Я полюбил тебя.

Эмиль нашел картину, о которой говорила Жоанна. Она была в стенном шкафу. На ней пляж с домиками, хижины на сваях, море, чайка. А на песке сидит на корточках маленький мальчик. Я думал найти его на берегу, в его извечной позе, на корточках, он мог так сидеть часами. Лицо мальчика повернуто к Эмилю, словно он смотрит на него сквозь картину. У него светлые волосы и нахмуренные брови — то ли он встревожен, то ли задумался. На нем синие шортики, ноги босы. Эмиль раньше не видел этой картины. Она, должно быть, написала ее в эти четыре дня. Черты расплывчаты, неверны, и это придает картине что-то далекое, словно очень давнее воспоминание изглаживается из памяти.

Он стоит неподвижно перед картиной, не слыша ни свиста ветра, ни стука зубов Жоанны. Он старается запомнить черты маленького Тома. У него такие же карие глаза, как у Жоанны, волосы цвета песка, изгиб бровей… Он должен суметь узнать его, когда увидит, когда встретится с ним там, где будет и он. Они оба должны узнать друг друга.

Жоанну трясет. Она горит, а между тем ей так холодно. Газовый обогреватель стоит у ее ног, как грелка, но она все равно чувствует ледяную волну во всем теле. Она дышит прерывисто, сердце трепещет. Ее мысли далеко, они унеслись в Сен-Сюльяк, на шесть лет назад, когда ей было всего двадцать три года. Три года как она заступила на место своего отца в школе. Они с отцом жили вдвоем в домике на школьном дворе. Он вышел на пенсию и целыми днями ухаживал за маленьким огородиком. С гордостью варил супы из всего, что благоволило расти. По вечерам они топили камин, даже летом. В их каменном домике всегда было холодно. И потом, они любили слушать треск пламени, когда читали.

Она хорошо справлялась со всеми мелкими работами в школе, даже красила стены с удивительной легкостью. Мариза, учительница, хорошо знавшая ее отца, диву давалась, видя, как ловко она карабкается на стремянку и таскает тяжелые ведра.

— Как вам удается, мадемуазель Жоанна? Вы сами не тяжелее соломинки.

Иногда она даже добавляла:

— Все-таки это работа не для женщины.

Жоанна остерегалась сказать ей, что отец научил ее красить, когда ей едва исполнилось восемь лет. Она сама перекрасила все стены своей комнаты на свой вкус. Он позволил ей сделать желтые, оранжевые и красные завихрения, покрасить даже потолок и нарисовать повсюду жуткие цветочки. Она так гордилась собой и этой красивой комнатой, которую сделала своими руками… Она до сих пор помнит то чувство полного удовлетворения, как будто это было вчера.