Он смотрит на девушку, спокойно сидящую на маленькой ступеньке крыльца, устремив глаза в небо. Видит себя рядом с ней несколько секунд назад, со своей дурацкой улыбкой незрелого юнца, когда она заговорила об экстазе. Он спрашивает себя, что она делает в этот вечер с таким парнем, как он. Почему никуда не спешит и делит такой момент с ним. Она могла бы просто сказать ему, что ей нужно побыть одной. Он ушел бы, слегка пьяный, во внутренний дворик и продолжал бы пустопорожние разговоры с кем-нибудь из гостей. Зачем она теряет время с ним? Леон, наверно, был другим. Он читал книги, выписывал цитаты, знал наизусть множество цветов, умел делать отвары из крапивы. Может быть, рисовал. Он, наверно, закрывал глаза, слушая джазовые мелодии, и барабанил пальцами по воздуху. Возможно, он даже играл на пианино. И наверняка был на высоте.

Свежий ветер задувает в переулке, и они молчат, уйдя каждый в свои мысли. А он — был ли он на высоте для девушек, которых встречал? Для Лоры? Вероятно, да. Это тоже были самые обыкновенные девушки, эти девушки притворялись, будто лучатся уверенностью в себе, и преувеличенно громко смеялись, показывая всему миру, что счастливы. Эти девушки ходили на танцы, не ощущая вибрации басов в своих телах. Они лишь раскачивались, ловя вожделеющие или завистливые взгляды на танцполе. Они никогда не были здесь, чтобы быть здесь, в настоящем моменте. Они были здесь, чтобы нравиться, чтобы врачевать свое эго, чтобы забыть плохой день, чтобы искать утешения в чьих-то глазах, чтобы доказать себе, что они еще молоды. Они были так же неуклюжи, как он, но их красоты и харизмы хватало, чтобы об этом забыть.

Эмиль слегка привстает. Он сам не знает, почему сейчас чувствует себя таким глупым и почему ему так грустно. Наверное, от выпитого алкоголя. Да еще от слов Жоанны… Он собирается было встать и спросить ее: «Хочешь, чтобы я оставил тебя одну?», но она его опережает, заговорив первой:

— Посмотри на небо. Из дворика его не было видно. Оно скрыто платаном. А здесь можно его видеть. Редко бывает такая луна.

Ее палец поднят к небесному своду, освещенному тысячами звездочек. Луна — лишь тонкий фосфоресцирующий серп на фоне этой глубокой синевы. Эмиль кивает и откашливается.

— Красивая синева.

Он знает, что Жоанна поняла, о чем он, но все же добавляет:

— Думаешь, он смотрит на нее сейчас?

Она кивает.

— Я уверена, что да. Он никогда не пропустил бы такого зрелища.

Он кладет локти на колени и опирается подбородком на руки.

— Что ему больше всего нравилось во всем этом, как ты думаешь? Глубина синевы? Она кажется такой темной, что вполне могла бы быть черной. И все же остается синей. И правда, уникальная синева. Думаешь, это так интриговало его?

Она ненадолго задумывается.

— Да… И это тоже. Действительно, такой синевы не найти больше нигде. Но дело было не только в этом. Он рисовал и движения в синеве. Потеки, пробелы, морщины, переливы…

Проходит несколько секунд, прежде чем Эмиль решается снова заговорить.

— Ты говорила, что никто не знал, рисует он небо или море?

— Да, это правда. Я думаю, он рисовал то и другое сразу. Небо, море — для него не было большой разницы. Для него были важны синева и движения, угадывающиеся в этой синеве.

Еще несколько долгих секунд они молчат, сидя рядышком на крыльце домика, в пустынном переулке. Они смотрят на небо.

— Может быть…

Жоанна вздрагивает от голоса Эмиля. Он потирает шею.

— Может быть, его интриговала не синева…

Она смотрит на него, не понимая.

— Как это?

— Может быть, не этот особый цвет был его наваждением и даже не сами движения… Может быть, это просто его безбрежность и глубина.

Жоанна смотрит на него недоверчиво несколько долгих секунд. Он уже думает, что сказал что-то, чего говорить не следовало. Наконец она произносит со всхлипом:

— Ты думаешь, он пытался воспроизвести безбрежность на листках для рисования?

Она совершенно ошеломлена, как будто никогда прежде об этом не думала. Эмиль пожимает плечами.

— Это ведь общее у неба и моря, верно?

Она с трудом сглатывает.

— Господи… А я-то думала все эти годы, что он одержим синим цветом…

Она качает головой. Эмиль чувствует, что слезы близко подступают к ее глазам.

— Он пытался постичь тайну бесконечности. Пытался воспроизвести ее, воссоздать.

Жоанна явно на грани срыва. Странно видеть ее такой. Она всегда владеет своими эмоциями и своим лицом.

— Он был гораздо умнее, чем я думала.

Эмилю не нравится ее опрокинутое лицо. Он добавляет нерешительно:

— Знаешь, я ведь просто так сказал… Может быть, он рисовал и не это…

Но она отчаянно мотает головой.

— Нет. Это был… Это был самый умный из маленьких мальчиков, которых я знала.

Он не решается ничего ответить. Почему этот ребенок так волнует Жоанну? Не потому ли, что она узнала в нем себя — в его молчании, в его особенности, в этом уединенном и поэтичном маленьком мире, который он себе создал? Больше он не смеет ничего сказать.