Следующей осенью я уезжал в Москву. У вокзальных касс меня окликнул человек. Я узнал бывшего коллегу географа Ивана. Он не спешил, я тоже, мы зашли в буфет. Географ рассказал школьные новости: достроили теплицу, сел завхоз, Михал Иваныч жив…

— А что английский класс? Закрыли?

— Ага, грызёт тебя, — он усмехнулся. — Не закрыли.

— И кто ведёт?

— Библиотекарь, Нина.

— У неё же нет образования.

— Не знаю, как-то там устроили. Я сильно не вникал.

Недавно я отыскал в сети древний учебник английского для четвёртого класса. Так вот, слова «city» там нет. Тема «Город» есть, а «city» нет. Занятно фантазия штопает память.

* * *

…или ускорились мысли, что, по сути, неотличимо. Я оказался на Фиджи, в последнем дне уходящего отпуска. Жена собирала чемоданы, до катера в Нанди оставалось часа полтора. Я взял очки для плавания и, словно домой, шагнул в безмолвный, неспешный, цветной, обольстительный мир кораллов и рыб.

Прошелестев ракушками, он заключил меня в спокойные объятия. За две недели тесного общения мы сблизились настолько, что казались целым. Я был в хорошей форме, не чувствовал усталости и легкомысленно заплыл гораздо дальше, чем всегда. И когда обернулся, наш остров предстал удивительно маленьким, как на рекламном буклете: зелёная шапочка пальм, отороченная белым мехом, и ни следа человека — ни пляжных зонтиков, ни треугольных соломенных крыш. В небе кипела батальная сцена: что-то неслышно взрывалось, летели ракеты, квадрига пегасов теснила фронт боевых слонов.

Неподалёку от меня кончался риф. Вода по ровной линии меняла цвет с аквамарина до индиго. Весь отпуск эта грань манила нас. Доплыть бы, посмотреть, но страшновато. И вот я доплыл. Нырнул, приблизился — дно обрывалось вертикально. Исчезли засахаренные кораллы, леденцовые рыбки, пропало всё живое и обычное. Тьма, похожая на вечность, зияла подо мной. Преодолевая страх, я вглядывался в бездну и наконец увидел… Или не увидел? Из глубины поднимались ужасные тени, исчадия океана, пасти шире туловищ, мёртвые глаза. Вали отсюда, идиот!!! — завизжал рассудок. Спустя мгновение паническим фристайлом я ломился к берегу.

Подобный беспорядок чувств — шок, ужас, любопытство — я испытал в далёком прошлом, осознав конечность жизни, в частности, своей. Затем чуть легче перенёс известия о бесконечности пространства и непознаваемости мира. Говорят, что эти три инсайта — маркеры ухода детства, отрочества, юности. Если так, то юность моя сильно затянулась. Тревожный интерес к непознаваемому с годами стал подобием симпатии — оно кокетливо, забавно, всегда рядом. В нём есть очарование чёрной кошки в тёмной комнате или зеркала — в пустой.

Доступная нашему познанию материя — крупица одной из бесконечного множества вселенных. Остальное — мега-изнанка условной реальности, нечто, о котором мы — пленники четырёх измерений — не способны узнать ничего. Равно мы не в силах его вообразить, ибо самые дерзкие наши фантазии, абстракции, метафоры, тончайшие приборы есть производные наших же органов чувств. Пытались, однако, многие, и удачней других, на мой взгляд, Стивен Кинг. В романе «Под куполом» он моделирует непознаваемое через его контакт с людьми, похожий на жестокую детскую игру.

Мне кажется, там нет жестокости, намеренного зла или добра, нет логики и смысла в нашем понимании. Так путник на лесной тропинке мимоходом давит сотни организмов, невидимых букашек, муравьёв. И так же походя, доев банан, швыряет в чащу кожуру, одаривая счастьем их родню на всю микроскопическую жизнь.

Но иногда непознаваемое хочет, чтобы мы его заметили, не перепутав ни с чем другим: ни с банальным совпадением, ни с обманом зрения, слуха, интуицией, эффектом дежавю, вещими снами и прочими фокусами бессознательного.

Однажды я страдал тяжёлой формой ревности. Мне предпочли ничтожество, но это полбеды. Хуже того — всё происходило рядом. Я постоянно видел их, слышал их ночами — стены в общежитии тонкие. Оба догадывались, как мне хреново. Она — точно, и ей было пофиг. Внешне я держал лицо: притворялся ироничным, снисходительным. Внутри — достиг границы умопомешательства, не мог заниматься делами, есть, спать. Я весь превратился в мысли о том, что творится у них за стеной.

Нет, ещё вспоминал об одном человеке, друге, способном меня исцелить. Друг был не книжным психологом, вроде меня, а настоящим, от бога. Он жил далеко, в Барнауле, знал всех участников драмы, нашёл бы правильные слова. Да не в словах одних дело. Если б решали только слова, я бы ему позвонил. Мне требовались его глаза, прямой циничный взгляд, свобода беспризорника, ухмылка мудрого шута. Хотелось его обнять, нажраться вдвоём до синхронного бреда, утром вместе болеть, ждать открытия магазинов, лечиться где-нибудь на стройке или в парке и говорить, говорить… и молчать — какая разница? Есть люди, рядом с которыми мир теряет вес. Но не звонить же в Барнаул, типа, Андрей, бросай всё, лети спасать меня от ревности. Он-то, может, и полетит, но я тогда кто? Эгоистичная скотина.

Дальше — понятно. Он прилетел сам.

Стук в дверь. Утро после мутной, бессонной ночи.

— Макс, бегом на вахту, телефон.

И сюрреалистический голос в трубке:

— Здорово, кабан, наконец-то!

Доля секунды. Отброшена версия сна.

— Андрей… Ты где?

— Угадай с одного раза. В Москве, в Москве! Только что прилетел по делам. Но дела — потом, сейчас еду к тебе. Надо срочно оттянуться, я прихватил тут кое-что…

— Но как ты… узнал? — подумалось вслух.

— Узнал о чём? — его голос изменился. — Ладно, не будем мучить кота. Через час я допрошу тебя с пристрастием. И ты мне всё расскажешь.