Тёмная пузатая бутылка блеснула в недрах шкафа. Юра извлёк её наружу, аккуратно задвинув томики Есенина на место, и, не в силах больше терпеть, откупорил и прямо из горла сделал несколько глотков, удовлетворённо выдохнул, чувствуя, как пламя крепкого напитка разливается внутри, отогревает его, успокаивает, делает все проблемы далёкими и нестрашными.

И только потом он вернулся к столу, уселся в своё любимое кресло, щедро плеснул новую порцию в хрустальный стакан, стоявший тут же, рядом с графином с водой, и машинально поставил бутылку на пол, на всякий случай, чтобы Наталья не увидела, если вдруг вернётся и зайдёт. От этого машинального жеста Юра скривился. Дожил. Он же не щенок какой, он — член Совета, почти главный в армии, оставались ещё кое-какие формальности, и он окончательно вступит в должность, станет генералом и тогда… Так почему же он, без пяти минут генерал, пожалуй, самый сильный человек в Башне, вынужден как прыщавый подросток прятать бутылки и постоянно притворяться, чтобы Наталья не догадалась. Почему? Чёртова Наталья!

Жену свою Юра давно уже не любил. Да и любил ли когда-то? Возможно. По крайней мере, так ему казалось в юности. Хотя, наверно, в том чувстве, которое он испытывал к молоденькой Наташе Барташовой, было больше гордости и удовлетворённого самолюбия, из-за того, что эта блестящая красавица, обитающая чуть ли не в самых роскошных апартаментах на всём Надоблачном ярусе, неприступная, как крепость, выбрала его, молодого военного Юрку Рябинина. Из многих кавалеров выбрала. Нет, теперь он понимал, почему. Из-за того, что его родители тоже когда-то были не последними людьми. Не такими знатными, но всё же…

Тогда Юра не придавал этому значения — тем более, что все свои преференции Рябинины растеряли сразу после Мятежа. Выжили, уже хорошо. А вот отец Натальи, Леонид Барташов, как-то умудрился всё сохранить: и огромную квартиру, забитую антиквариатом, и даже какое-никакое положение в обществе.

Юра хорошо помнил, как впервые попал в их апартаменты. Наталья долго у порога приводила в порядок его костюм, придирчиво оглядывала каждую мелочь, досадливо морщилась. По её настоянию для знакомства с будущим тестем Юра надел на себя лучший костюм, сходил в парикмахерскую, но Наталья всё равно недовольно бормотала себе что-то под нос, поправляя его воротничок и узел на галстуке. Леонид Александрович, подтянутый, ещё не старый, сухой, отстранённый, с таким же немного брезгливым выражением на лице, как у его дочери, принял Юру прохладно. И больше интересовался его родителями и семейными связями, чем самим Юрой. А он, совершенно ошалевший от внезапно обрушившейся на него роскоши (кажется, до этого он ни разу не видел столько раритетных и ценных вещей, собранных в одном месте), только и думал о том, какое это счастье — жить в этих комнатах, среди всего этого богатства, с прислугой, бесшумно скользящей по коридорам, в окружении бесценных книг и предметов искусства.

У Юры всё сбылось — теперь в этой квартире жил он. И не просто жил, а считался тут хозяином. Но Рябинин не обольщался — именно что считался. Настоящей хозяйкой всего этого была Наталья. А ему, Юре, просто дозволялось быть её мужем. До него снизошли, и его жена не давала ему забыть об этом ни на минуту.

К Наталье он испытывал странные чувства. Та юношеская влюблённость, которая то ли была, то ли нет, исчезла, уступив место ненависти и отупляющему страху. В присутствии своей жены Юра словно бы терял волю, сжимался и делал всё, что она ему скажет, боясь каким-то неправильным поступком заслужить её неудовольствие.

Как женщина она его давно не привлекала. Наталья даже в постели умудрялась оставаться неприступной и далёкой, и когда Юра исполнял свой супружеский долг (а он его именно исполнял, служил, как верный присяге вояка), она принимала его ласки безразлично и холодно. И у Юры каждый раз возникало ощущение, что он сдаёт экзамен, а не занимается любовью с собственной женой.

Рябинин снова выпил коньяк одним глотком, потянулся за бутылкой, долил. Уставился невидящим взглядом в ажурные грани стакана, в ожидании, что любимый напиток изгонит из головы неприятные мысли. И страх. Липкий, привязчивый страх, который, казалось, въелся в него, пропитал его насквозь.

Неудивительно, что он начал ей изменять. А что ему ещё оставалось делать, здоровому молодому мужику? Изменял осторожно, шифруясь, перестраховываясь и тщательно скрывая свои похождения. Женщин Юра выбирал всегда одинаковых, максимально непохожих на жену — мягоньких, пухленьких, уступчивых дурочек. Конечно, он им платил и прекрасно понимал цену их любви и восторга. Но это было даже неплохо — он платил, он диктовал свои условия, он был главным. Наконец-то главным, а не обслугой, приложением к жене, удобным мужем, которого, как кобеля выбрали для вязки с породистой сукой.

А потом появилась она, Ксения, Ксюша… Мягкая, домашняя, сдобная, такая милая и уютная, взирающая на Юру, как на божество. Как на самого лучшего мужчину на свете. На него никто так не смотрел раньше, кроме проституток, конечно, но тут Юра не обольщался — эти будут смотреть с любовью на каждого, кто заплатит. А Ксюша даже от подарков отказывалась. Жарко прижималась к нему, утыкалась лицом в шею, покрывая её быстрыми поцелуями и шептала «Юрочка, ну зачем? Мне ничего не надо. Кроме тебя самого, мой тигрёнок». И от этого глупого «мой тигрёнок» Юра сходил с ума, переставал соображать. Превращался в какого-то другого Юру — смелого, сильного, красивого, того, по которому сохнут женщины и которого уважают мужчины. Он был счастлив, как никогда в жизни, потому что поверил, что наконец-то его любят не за происхождение, приемлемое для её высочества Барташовой, и не за деньги. А просто потому что…

И вдруг всё рухнуло.

В тот день Юра пришёл с работы раньше, отпросился у Ледовского, знал, что Наташа с дочерью куда-то приглашены, а дома его ждёт Ксюша.

Она действительно его ждала. Кинулась к нему, прямо в прихожей, едва он вошёл. Прижалась всем телом, обвилась вокруг.

— А у меня для тебя сюрприз, Юрочка, — жарко защекотала его своим дыханием, и от этого слова «сюрприз», которое она произнесла нежным шёпотом, у Юры сладко заныло в паху. Он сграбастал её, забыв даже про то, что дверь всё ещё не заперта, принялся жадно мять пухлое, юное тело, потянулся губами к её рту, нежному, влажно поблёскивающему в полутьме коридора.