Отец приблизился, не сводя с него злого и одновременно ошарашенного взгляда, держа перед собой этот чёртов пропуск. Кир машинально посмотрел на него — оттуда, с этого пропуска серьёзно и твёрдо смотрел Павел Григорьевич Савельев, а для тех, кто не знал Главу Совета в лицо, прямо под фотографией жирным чёрным шрифтом были отпечатаны его фамилия, имя и отчество.

— Откуда это у тебя? — снова повторил отец.

Понятно, откуда. Кир ясно вспомнил, как несколько дней назад колупался в мешке с грязной одеждой Павла Григорьевича, готовя её к утилизации, как отчитывала его Анна Константиновна, за то, что он не сделал этого сразу, как он наткнулся в том вонючем мешке на этот магнитный пропуск и сунул его в карман куртки, собираясь отдать потом… И забыл, забыл, как последний идиот. И так и таскался всё это время с ним, даже не понимая, что носит с собой не просто мину замедленного действия, а бомбу. Ядерную бомбу, про которую ему как раз вчера рассказывал Сашка, объясняя про атомную энергию. Такой разрушительной силы, что даже представить себе сложно.

— Откуда это у тебя? — в третий раз рявкнул отец. Он втолкнул его в комнату, закрыл за собой дверь, не обращая внимание на причитания матери. — Я тебя в последний раз спрашиваю, паршивец. Во что ты вляпался?

— Я, пап… я…

— Ну!

И Кир заговорил. Потому что ещё ни разу в жизни он не видел отца таким. Даже тогда, когда его поймали на торговле наркотой, и Киру казалось, что отец его убьёт. Даже тогда, когда отец, совершенно потеряв контроль над собой, бегал за ним по квартире, сшибая на пути мебель, размахивая ремнём, пока не загнал Кира в угол и не всыпал ему так, что потом сидеть было больно несколько дней. Даже тогда…

— Значит так, Кирилл, — тихо говорил отец, быстро шагая по коридорам к лифтам. — Сейчас ты всё, что говорил мне, расскажешь Афанасьеву. Слово в слово повторишь. И без этих своих кривляний вечных. Ты меня понял?

Кир плёлся за отцом, всё ещё вяло огрызаясь, но уже понимая, что проиграл вчистую, сдался. Это мерзкое чувство, что он только что предал, давило на него изнутри, кололо противными иглами. Уже почти в дверях подъехавшего лифта Кир предпринял последнюю отчаянную попытку.

— Понял я, па. Только, может… ну их. Может, пусть они там сами… без нас. Зачем Афанасьеву-то говорить? Что он может?

— Николай Михалыч много чего может, — хмуро отозвался отец, зашёл в кабину лифта и, обернувшись, глазами сделал знак Киру отойти в сторону.

Вера Ивана Шорохова в начальника цеха, где он работал мастером, была безгранична, а уж после того, как Афанасьев отмазал его сына от наказания за торговлю наркотой и замял это дело, к чувству доверия присоединилось ещё и чувство глубокой преданности.

— Ты пойми, Кирилл, — отец говорил тихо, почти на ухо Киру, хотя они стояли в стороне ото всех, почти вжавшись в угол. — Сейчас мы все стоим на грани катастрофы. Даже большей, чем тогда, когда случилась авария на Северной станции и был принят Закон. Намного большей. И сейчас Савельев нам нужен, всем нам. Мне Николай Михалыч кое-что порассказал, то, что сам узнал почти случайно. Что в Совете ничего про АЭС эту не знают, то есть, не все знают. Что там сидит враг Савельева, а, значит, и всех нас. И не время сейчас играть в шпионов. Ты меня понял, Кирилл? Поэтому я ещё раз тебя прошу, расскажи Афанасьеву, где сейчас прячется Савельев. Это очень, очень важно.

Киру послышались просящие нотки в голосе отца, но он только ещё больше насупился и втянул голову в плечи.

Рассказав отцу про покушение на Савельева и про то, как тот выжил, кое о чём Кир всё же умолчал. Не сдал Литвинова, сам не понимая почему. Но главное — так и не смог признаться, где именно скрываются Савельев и Литвинов. Что-то мешало, хотя сейчас, слушая то, о чём говорил отец, в голове роились сомнения и предательские, в чём-то даже подлые мысли.

«А что, если отец прав?» — тоскливо думал Кирилл. Взять, да и рассказать всё Афанасьеву, и дело с концом. Этих двоих, Савельева с Литвиновым, извлекут на свет божий, и Киру больше не придётся притворяться, скрывать, слушать вечные насмешки Литвинова, терпеть открытую неприязнь Савельева. Всё закончится. Для него, а главное — для Ники. Она наконец-то узнает, что её отец жив, и перестанет вздрагивать от боли, когда кто-то случайно упоминает в разговоре Павла Григорьевича. Надо сказать Афанасьеву, точно надо. И пусть дальше сами думают, как всех спасать…

Мысли эти были малодушные, даже трусливые, и Киру они совсем не нравились. Но он сам загнал себя в угол, своей безалаберностью, дуростью. Ему ещё повезло, что этот пропуск нашли родители, а не кто другой, похуже. К примеру, Татарин с Костылём. Ведь мог же тогда он ввязаться с ними в драку, почти ввязался уже, чудом сдержался, чтобы не надавать по морде зарвавшемуся Веселову. И если б этот чёртов пропуск выпал у него из кармана (а Кир как раз был именно в этой куртке, а стало быть и пропуск лежал в ней), даже страшно представить, чем это могло бы кончиться.

На входе в цех отец остановился у КПП, о чём-то переговорил с охранником и, приказав Киру стоять рядом с турникетом и никуда не отлучаться, зашёл в саму будку охраны. Кир видел, как отец кому-то звонит по телефону, наверно, Афанасьеву, что-то говорит — что, через закрытую застеклённую дверь было не слышно.

Кирилл пытался казаться равнодушным, засунул руки в карманы брюк и принял нарочито развязную позу, но сам понимал — получается плохо, неестественно. Один из охранников, не тот, который зашёл вместе с отцом в будку КПП, а другой, стоявший по другую сторону от турникета, разглядывал Кира, даже не пытаясь скрыть насмешку. Наконец отец со вторым охранником вышли, отец приложил свой пропуск к турникету и сделал знак Киру проходить.