Однако к концу 1930-х годов во всех этих довоенных распрях начало выкристаллизовываться ныне доминирующее толкование новой фразы: в словосочетание «права человека» стали вкладывать антитоталитарный смысл. Наиболее выразительным образом это сделал самый известный из деятелей, говоривших о «правах человека» еще до Рузвельта, – папа Пий XI, который обратился к интересующему нас термину в 1937 году в документе, сегодня основательно подзабытом. В энциклике Mit brennender Sorge, осудившей преследования религии при нацистах, понтифик заявил: «Человек как личность обладает правами, которые были вверены ему самим Господом и которые в его взаимоотношениях с коллективом должны быть полностью защищены от игнорирования, отрицания или упразднения». Папа в те годы шел своим курсом; лишь незадолго до этого, после нескольких лет терпеливого ожидания и поиска единомышленников, он обнаружил, что тоталитарные режимы абсолютно враждебны христианству. В том же духе и в том же году в другой своей энциклике, направленной против «красных и язычников», Пий XI обличал тех, кто «раскидывает сети, покушаясь на католическую веру и церковную свободу, и в безумии своем восстает против прав Божественных и человеческих, низвергая род людской в погибель». А еще через год, незадолго до кончины, Пий XI в поздравлении американцам, отмечающим 100-летие основания Католического университета Америки, заявил: «Только христианское учение наделяет подлинным смыслом требования прав и свобод человека, ибо только оно гарантирует ценность и достоинство человеческой личности» 84 .

В 1939 году выдающийся католический либерал Джон А. Райан и преподаватель Университета Нотр-Дам Чарльз Милтнер учредили недолговечную организацию под названием Комитет католиков за права человека (Committee of Catholics for Human Rights). В издаваемом ею информационном листке The Voice for Human Rights два активиста неустанно сражались с радиопроповедником Чарльзом Кофлином и буйным католическим расизмом. На страницах именно этого издания в 1940 году были опубликованы сетования епископа города Амарилло Роберта Лаки: «Миллионы людей по всему миру больше не считаются неприкосновенными личностями: они просто вещи, которыми манипулируют правительства гангстеров… Естественное право требует того, чтобы все права человека в равной мере принадлежали всем человеческим существам» 85 . К 1941 году Энн О’Хара Маккормик, видная католичка, освещавшая для The New York Times европейские события, нередко характеризовала Гитлера и нацизм как угрозу правам человека. «На наших глазах рождаются новые политические концепции, – писала она, комментируя в 1941 году речь, с которой Гитлер выступил на открытии ежегодной кампании Winterhilfe. – Нынешнее угнетение учит страдающих от него не только любить свободу сильнее, чем в беззаботные довоенные дни, но и более критично относиться к государственному руководству, которое ставит права нации выше прав человека, а об искусственных границах заботится больше, чем о реальной безопасности» 86 .

Несмотря на все сказанное, в январе 1942 года понятие «прав человека» еще только предстояло четко определить, в особенности если под ним подразумевалось нечто большее, чем набор каких-то основополагающих принципов, защищенных от покушений государства. Используя его, Рузвельт явно имел в виду и нормы, ради отстаивания которых государство может начать войну; но, предлагая новый лозунг, американский президент ни концептуально, ни политически не подступался к вопросу о том, какую роль права человека будут играть в переустройстве международного порядка. В то время не имелось никаких намеков на то, что новую идею предполагается использовать для управления всем миром и на постоянной основе, а не просто локально и временно – в периоды интерлюдий, прерывающих нормальный ход межгосударственных отношений ради подавления крайнего тоталитаризма. В ретроспективе не менее важным кажется и другое: никто не собирался привлекать концепт прав человека для вмешательства в давний спор о том, как социализировать свободу в современных экономических условиях. Права человека входили в историю как одноразовая задумка, а не как артикулированная и долгосрочная идея. Однако благодаря Рузвельту, который довольно небрежно и как бы между делом возвысил эту фразу в годы войны, она превратилась в пустой сосуд, который можно было наполнять самыми разнообразными представлениями.

Борьба за то, как трактовать права человека, развернувшаяся в военную пору, более всего остального предопределяла дальнейшую эволюцию термина. Расцвет разнообразных определений, мотивированных невнятными ссылками, неминуемо привлекает внимание нынешних хронистов, которые заняты предысторией послевоенного подъема прав. Не отрицая ценности самих этих копаний в военных событиях, спровоцированных в основном бесшабашной фразеологией Рузвельта, стоит все-таки помнить об одной важной вещи. На протяжении десятилетий ученые, описывающие американскую дипломатию Второй мировой войны, вообще не упоминали ни о каких правах человека. Лишь задним числом в военной поре стали различать какие-то признаки «прав человека», но подобная фокусировка легко размывает общую картинку. Между тем еще в первой половине 1942 года большинство высших должностных лиц, подобно вице-президенту Генри Уоллесу, делало упор на экономическую реконструкцию, именно в ней усматривая сущность не только послевоенных посул, но и всего риторического комплекса «четырех свобод» 87 . В международном разрезе, в особенности после доклада Уильяма Бевериджа, обещавшего послевоенному миру гарантированную занятость и повышение жизненных стандартов, права человека чаще всего считали просто синонимом главнейшего обещания союзных лидеров, предлагавших будущему миру социальную демократию того или иного толка. Даже тогда полемические дефиниции, которыми права человека наделялись представителями власти, частными лицами и общественными группами, являли не более чем анархическую какофонию, в которой прежние соперничавшие между собой идеалы всего лишь переформулировались в новом ключе 88 .

Двумя основными группами, в 1942–1943 годах активировавшими концепт прав человека и в значительной мере пересекавшимися между собой, были юристы, включая юристов-международников, и активисты движения за мир, озаботившиеся таким переосмыслением международного порядка, которое позволило бы избежать войн в будущем. Правда, обе группы, предлагая свои дефиниции понятия, сосредотачивались не столько на разрушении давней связи прав человека с государственным суверенитетом, сколько на составлении перечня, состоящего из отдельных прав. В интервале между весной 1942 года, когда началось упомянутое выше планирование, и 1944 годом, когда был обнародован финальный акт, Американский институт права (American Law Institute) занимался подготовкой собственного проекта международного билля о правах 89 . Однако за рамками внутренних дискуссий в Америке сопоставимой активности не наблюдалось больше нигде. Неутомимый, но одинокий британский юрист-международник Герш Лаутерпахт в 1942 году тоже прорабатывал идею международной хартии прав, которую представил в книге, опубликованной три года спустя. Но ни его настойчивые усилия, ни какие-то иные инициативы, предлагаемые как юридическим сообществом, так и частными организациями – например, Комиссией по изучению организации мира (Commission to Study the Organization of Peace), – не смогли явить ничего выдающегося 90 . В частности, упомянутая комиссия, которая отпочковалась от старой Ассоциации Лиги Наций (League of Nations Association) и возглавлялась Кларком Эйхельбергером и Джеймсом Шотвеллом, в годы Второй мировой войны ограничивалась сначала проектированием новой международной организации, а затем усердной поддержкой дипломатических инициатив собственного правительства. Как бы то ни было, борьба за более интернационалистскую Америку, кипевшая на фоне войны, оказалась далеко не эквивалентной попыткам определить права человека, которые оставались второстепенным и побочным продуктом этой схватки, а не ее движущей силой. Действительно, после того как в 1943 году был опубликован величественный бестселлер Уэнделла Уилки «Единый мир» («One World»), а видные республиканцы калибра сенатора Артура Ванденберга заявили о поддержке затеваемого дела, дух интернационализма покорил обе главные политические партии. Однако если американский интернационализм с его давней миссией утверждения мира и международной стабильности явно добивался громкого триумфа, то права человека в качестве руководящего принципа будущего мироустройства по-прежнему ютились где-то на задворках.

В Соединенных Штатах на фоне риторической анархии военной поры наиболее активную кампанию по популяризации новой идеи вели религиозные группы. Федеральный совет церквей Христа в Америке (Federal Council of Churches of Christ in America) – в американском интернационализме в целом доминировали тогда протестанты старой закваски – сформировал Комиссию по изучению основ справедливого и прочного мира (Commission to Study the Bases of a Just and Durable Peace), которая всеми силами старалась отвратить протестантские деноминации как от изоляционизма, так и от пацифизма 91 . Возглавил этот «крестовый поход» Джон Фостер Даллес, в то время видный юрист и республиканский эксперт по внешней политике, переживший личное религиозное пробуждение и работавший на экуменическое единство христиан во имя справедливого нового мироустройства. В обнародованных его комиссией в марте 1942 года руководящих принципах приоритет отдавался «моральному порядку», «великая ответственность» за поддержание которого возлагалась на Соединенные Штаты. Правам, и в особенности праву на свободу вероисповедания, здесь уделялось заметное место; позже в распространявшийся группой манифест под названием «Шесть столпов мира» («Six Pillars of Peace») были включены призывы к разработке международного билля о правах, который, как настаивали авторы, должен выдвинуть на первый план религиозную свободу 92 . Жак Маритен, ведущий католический публицист, в годы войны проживавший в Америке, пришел к правам человека довольно поздно; тем не менее, внедрив эту доктрину в католическую теорию, он познакомил с ней широкую международную аудиторию, тем самым превратившись в главного философского защитника прав человека на целое послевоенное десятилетие. Открыто порвав с современной ему католической политической мыслью, в том числе отказавшись и от собственного неотомизма, Маритен начал продвигать католическое естественное право в качестве наиболее подходящего, по его мнению, фундамента, позволяющего постулировать права человека. Он приступил к этой миссии уже через две недели после принятия Декларации Объединенных Наций, неустанно реализуя ее на протяжении всей войны и уделяя особое внимание распространению своих мыслей в подпольном движении оккупированной Франции. Для осмысления прав человека в послевоенной Европе исключительно важным оказалось то, что Маритен трактовал концепт в логике коммунитаризма, считая носителем прав моралистическую «человеческую личность» («human person»), а не атомизированного индивида. В статье, опубликованной в журнале Fortune в апреле 1942-го, Маритен восхвалял «понятие прав человека вкупе с вытекающим из него уважением отдельных прав», видя в нем «самое знаменательное политическое усовершенствование Нового времени». При этом, однако, он мрачно предупреждал о зловещем искушении «провозгласить права и достоинство человека, пренебрегая Богом». (Секулярная «идеология», основанная на «богоподобной, бесконечной автономии человеческой воли», предостерегал французский мыслитель, способна привести лишь к катастрофе 93 .) К концу войны идею прав инкорпорировал и Американский еврейский комитет (American Jewish Committee), хотя эту организацию по понятным причинам гораздо больше заботили насущная участь и будущие проблемы еврейского народа 94 .

Упоминались ли права человека за рамками всех этих американских дискуссий? Ответ однозначен: пока нет. Это весьма примечательное открытие, поскольку в недалеком послевоенном будущем правам человека предстояло обосноваться не в американской, а как раз в европейской политике. Взоры остального мира в тот период сосредоточились на Атлантической хартии, поскольку документ союзников сулил народам самоопределение; причем позитивному восприятию этой идеи не могло помешать даже то, что Черчилль за кулисами изо всех сил старался убедить Рузвельта ограничить реализацию этого плана только империей Гитлера, не распространяя его на имперский порядок как таковой 95 . За пределами Европы восприятие Атлантической хартии и дискурса прав человека весьма разнилось, в особенности когда стало ясно, что «права человека» не подразумевают коллективного самоопределения. В самой Европе процессы военного времени тоже имели свою специфику. В свете сделанного в 1933 году эйфорического заявления идеолога нацизма Йозефа Геббельса о том, что «год 1789-й отныне вычеркнут из истории», довольно странным кажется то, что риторика прав человека (rights of man) в военное время оставалась на периферии внимания европейцев. Даже в Британии не наблюдалось ничего похожего на бурную американскую деятельность – за исключением, пожалуй, предложений Герберта Уэллса разработать новый билль о правах как принципиальную альтернативу нацизму. Учитывая папскую риторику, подхваченную новым понтификом Пием XII, в дискуссии о правах по-прежнему доминировал католицизм, шла ли речь об антифашистском подполье или об официальной церкви. Весной 1942 года некоторые европейские католики интерпретировали лексику прав человека как принципиально христианский язык сопротивления: так, немецкие епископы в своем пасхальном послании возмущались попранием не только прав церкви (перечеркнувшим прежний конкордат), но и прав человека – «общих прав, божественно гарантированных всем людям». Входившая в движение Сопротивления выдающаяся группа французских католиков Христианское свидетельство (Temoignage chretien) размножила это немецкое послание, еще более акцентировав его мысли в собственной брошюре «Права человеческие и права христианские». Разумеется, такие призывы в различных местах резонировали по-разному; в Венгрии, например, некоторых церковников и христианских политиков интересовали сугубо «права христианского человека» (the rights of (Christian) man), и в первую очередь защита права на переход в христианское вероисповедание – как противодействия расистскому эссенциализму, не отменявшего, впрочем, эксклюзивного видения христианизированной нации 96 . Но, как бы то ни было, предпринимаемые в военные годы попытки конкретизировать соблазнительные заявления Рузвельта оказались блокированными могучей поступью истории.

«Просачивание» громкой фразы не имело никаких последствий до тех пор, пока ставки, связанные с точным ее определением, оставались низкими. Само прояснение того, что же означают права человека, которое шло в военные годы, фиксировало постепенное выхолащивание из новоявленного концепта всякого смысла: то были рождение и смерть, происходившие одновременно. Несмотря на то что идеи, продвигаемые Рузвельтом на фоне войны, постоянно менялись в деталях, в их основе оставалась одна и та же схема: мир делится на зоны влияния, а державы-победительницы, подобно «четырем полицейским», патрулируют их – каждая свою. Для президента, как и для его ведущего советчика по внешней политике Самнера Уэллеса, сохранение «доктрины Монро» по-прежнему оставалось важнейшей задачей. Лишь после того, как государственный секретарь Корделл Халл убедил президента заменить Лигу Наций на другую институцию – а также в силу необходимости пойти на уступки республиканским избирателям-интернационалистам в ходе президентской кампании 1944 года, – Рузвельт начал продвигать ранее спланированное учреждение новой международной организации на самом высоком дипломатическом уровне. Тем не менее для него, как и для других лидеров антигитлеровской коалиции, главной целью оставалось создание такой системы безопасности, которая в послевоенных обстоятельствах смогла бы уравновесить участников «большой тройки» (позже «большой четверки») друг относительно друга. Формально подобные планы означали отказ как от региональной замкнутости, так и от стремления опекать весь мир; неформально же в их основе лежало желание сохранить «диктатуру» великих держав (именно так называли это некоторые критики) в качестве краеугольного камня международной политики 97 .