В свете современных веяний глобалистские и поликультурные истоки Всеобщей декларации легко можно переоценить и преувеличить. Разумеется, не вызывает споров, что перечень пунктов, внесенных в декларацию, был основан на национальных конституциях со всего мира, в том числе, что особенно примечательно, латиноамериканских; однако сами эти документы с давних времен отражали, прежде всего, распространенность европейских практик. Обсуждения прав человека в рамках местного конституционализма и вытекающие из них попытки уточнить понятие гражданства наблюдались во многих частях света, и не в последнюю очередь в Латинской Америке; тем не менее за многие годы нигде в мире так и не был разработан какой-то дополнительный и столь же популярный дискурс международных прав человека. Аналогичным образом надо оценивать как не слишком заметное и участие в подготовке черновых набросков декларации небольшой группы нехристиан (помимо Кассена, среди них выделялся Пенг-Чун Чанг, представлявший китайское правительство партии Гоминьдан и ранее защитивший диссертацию по философии в Колумбийском университете под руководством Джона Дьюи). Позже, когда на Генеральной Ассамблее ООН начались долгие дебаты, предшествующие принятию декларации, в исходный проект были внесены лишь незначительные изменения. Дипломатическая линия латиноамериканских государств в этих дебатах, особенно внятно отстаиваемая Кубой, заключалась в том, чтобы привести новую декларацию в соответствие с Американской декларацией прав и обязанностей человека, принятой в Боготе весной 1948 года. Комментируя развернутую латиноамериканцами кампанию, Хамфри сетовал: «Прозвучавшие речи настолько были пропитаны духом социальной доктрины католицизма, что временами казалось, будто главными действующими лицами в конференц-зале оставались католики и коммунисты, причем последние очень сильно уступали первым» 116 .

Подобные факты, однако, свидетельствуют не столько о мультикультурном происхождении документа, сколько о существовании глобальной дипломатической элиты, в основном получившей образование на Западе. Именно она разрабатывала декларацию в момент символического единства. В тех же случаях, когда ключевые акторы по рождению не были связаны с Западом – как, например, Шарль Малик или филиппинский делегат Карлос Ромуло, – наиболее близкой для них идеологией оставалось христианство. Но можно ли говорить о том, что канонизированный список прав отражал исключительно западные ценности? Едва ли, поскольку в обсуждаемую эпоху свод принципов, называемых «правами человека», можно было обнаружить в наследии любой цивилизации. Разумеется, христианская Европа оказывалась на особом положении: именно в ней это понятие сыграло важную роль в преодолении нелиберальных соблазнов недавнего прошлого. Но столь же несомненно и то, что социальные права можно было отстаивать, опираясь на незападные традиции, подобные исламу, а также обращаясь к содействию незападных государств, испытавших на себе влияние как христианской социальной мысли, так и межвоенных идей «всеобщего благосостояния» – прежде всего, стран Латинской Америки. Вместе с тем широкое международное участие разных сторон в международных переговорах не может подменить собой разнообразия человеческой культуры. И либеральная идея прав, и христианское естественное право в его древнейших формах (а также в более новых, подчеркивавших значимость личного достоинства) были взяты на вооружение уже давно, а подтверждение национального суверенитета, произведенное Всеобщей декларацией, позволяло усомниться в том, что консенсус по поводу самого документа означает готовность применять закрепленные в нем принципы и за рамками национальной государственности тоже 117 .

Когда Джулиан Хаксли, знаменитый теоретик эволюции, гуманист и первый директор ЮНЕСКО, совместно с Жаком Маритеном решили опросить интеллектуалов по поводу того, как они обосновывают для себя права человека, результаты оказались обескураживающими. Выпадение из разряда интересующихся этой темой самых престижных философских школ того времени – в том числе и экзистенциализма – означало, что вывод Маритена, согласно которому ни важность, ни содержание прав человека ни у кого не вызывают сомнений и никто задается лишними вопросами по их поводу, кажется не слишком обоснованным. «Мы согласны с правами, но только при условии, что нас никто не спросит, почему мы соглашаемся», – так Маритен не без ехидства описывал это кажущееся единодушие. Но на самом деле отмечаемое им согласие интересно отсутствием не столько аргументации, сколько самих соглашающихся сторон. Как известно, примерно в то же время Американская антропологическая ассоциация отвергла понятие прав человека, характеризуя его как западное и политизированное; она отказывалась видеть в нем концепт-полиглот, сформировавшийся на пересечении всех наличных культур, или же метаязык, объединивший множественные человеческие традиции. Утвердить «права Человека в ХX веке» вообще невозможно, – настаивали антропологи, – а попытки сделать это перед лицом имеющегося на планете культурного разнообразия «приведут исключительно к фрустрации». Действительно, фиксируя наличие каких-то второстепенных универсализмов, эти западные исследователи не-Запада не без осторожности, но вполне четко откликались на политику постепенного отхода от идеи коллективного самоопределения – отхода, из которого, собственно, и родились индивидуальные права человека: «Повсеместное признание Атлантической хартии, наблюдавшееся до того, как было объявлено об ограниченности ее применения, – отмечали они, – свидетельствует об одном: свободу понимают и к свободе стремятся народы, имеющие самые разнообразные культуры» 118 . Иначе говоря, широко распространенное ныне убеждение в том, что до начала холодной войны идея прав человека была якобы поддержана консенсусно и кросс-культурно, не соответствует действительности: те универсальные принципы, которые, по мнению антропологов, их профессиональное сообщество могло бы утвердить, не впадая при этом в идеологическую ангажированность, были потеряны в процессе самого продвижения к правам человека – и потому никак не явили себя при их изобретении.

Принятие Всеобщей декларации, состоявшееся 10 декабря 1948 года, стало, несомненно, выдающейся победой дипломатического консенсуса, который вполне могла сломать нарастающая глобальная напряженность – помимо начала холодной войны, достаточно упомянуть хотя бы образование государства Израиль и раздел британской Индии. Но, какой бы значимой в конечном счете ни сделалась Всеобщая декларация в позднейший период, обращение к ее дипломатическим и идеологическим истокам не может не включать в себя поиск ответа на интересный и важный вопрос: почему все-таки язык прав человека на тот момент остался периферийным явлением, причем не только на своей первой, американской родине, но даже и на второй, будущей европейской родине, не говоря уже о мире в целом? Рассуждая об этом сюжетном узле, приходится признать: загадка 1940-х состоит не в том, почему права человека появились на свет, но – учитывая всю последовательность дальнейших событий, – в том, почему их рождение обернулось неудачей.

Первая, хотя и не основная, причина состоит в замкнутости проблематики прав человека внутри структур и процессов самой ООН, которая сохранялась на протяжении десятилетий – причем независимо от того, говорим ли мы о межгосударственной дипломатии или о работе частных ассоциаций. Даже когда Комиссия по правам человека перешла к каталогизации прав, она сразу же заявила о том, что составляемый список будет лишь декларативным. Важным штрихом, характеризующим функции Комиссии, стало принятое летом 1947 года категоричное (non possumus) решение Экономического и Социального Совета ООН, согласно которому Комиссия лишалась полномочий предпринимать расследования или какие-то иные действия в отношении получаемых ею петиций и обращений. Как с горечью отмечал Хамфри в известном комментарии, это сделало Комиссию по правам человека «самой роскошной во всем мире корзиной для бумаг». Ограничению прав человека чисто символической значимостью, на чем настаивала ООН, зачастую приписывают роковую роль в их последующем неправильном развитии, но в действительности описанное положение вещей стало естественным следствием принятия такого Устава, который, упомянув о правах человека, настолько беспощадно выхолостил присущий им смысл, что заново активировать их можно было лишь при условии полного пересмотра фундаментальных принципов всей международной организации. Лучше всех это поняла индийская делегатка Ханса Мехта – интересная деятельница, отстаивавшая также гендерную нейтральность будущей Декларации; именно она вынесла на рассмотрение ООН проваленное делегатами предложение о том, чтобы сделать права человека «неотъемлемой частью Устава и… фундаментальным законом». На возрождение такого подхода, пусть даже лишь концептуальное, позже ушли многие десятилетия 119 .

Справедливости ради следует сказать, что приоритет, отдаваемый декларативным, а не юридическим правам, все-таки сулил их дальнейшую легализацию, поскольку на такой сценарий были настроены и США, и СССР. И все же первый после принятия Всеобщей декларации набросок пакта о правах – на его подготовку ушло двадцать лет – появился на свет только после того, как советская делегация приостановила свое участие в деятельности Комиссии по правам человека. Это произошло в начале 1950-х, после отказа большинства в ООН передать кресло Китая, занимаемое представителем партии Гоминьдан, победившим китайским революционерам. Состоявшаяся размолвка позволила завершить разработку проекта в короткие сроки, пусть даже подготавливаемая версия все больше отождествляла заложенную в ней трактовку прав с их западным видением. Первоначально пакт, подобно современной Европейской конвенции о защите прав человека и основных свобод, ограничивался политическими и гражданскими правами. Однако этот прогресс на одном уровне был уравновешен откатом на другом уровне: права человека ничуть не помогали преодолеть пропасть между соперничавшими идеологиями послевоенного времени. Как отмечал Шарль Малик, советский уход, несмотря на его «очевидное благо», одновременно подорвал притязание идеи прав человека стать «первейшим делом современного мира». Развернувшаяся вместо этого ее бескомпромиссная вестернизация означала не новый этап развития, а «стыдливое бегство» от важности и значительности 120 . Дальнейшее продвижение к легально обязывающим правам человека, остановленное из-за сосредоточенности на их простом декларировании, которое еще в 1949-м казалось многим наблюдателям вполне возможным, к 1950-му выглядело абсолютно нереальным 121 . Только в Западной Европе этот проект смог пережить начало новой общемировой конфронтации – отчасти потому, что ограниченность географического охвата позволила интерпретировать легализацию прав человека как проект холодной войны.

В 1945 году отнюдь не было предрешено, что западная концепция прав человека возобладает. Советы, довольные тем, что им вопреки марксистской идеологии довелось поучаствовать в определении прав человека, вырабатываемом Объединенными Нациями, не усмотрели в новом идеологическом языке ни обмана, ни угрозы. И действительно, они могли ссылаться на документ, претендующий на самое полное провозглашение прав в человеческой истории – на «сталинскую» Конституцию 1936 года, принятую в тот момент, когда релевантность коммунизма для индивидуальной личности еще имела значение, причем в плане как гражданского самосознания, так и западной пропаганды. В 1947 году ведущий западный специалист по советскому праву, профессор Колумбийского университета Джон Хазард, не видел причин, которые могли бы заставить СССР уклоняться от темы прав человека. Наблюдатели той поры в большинстве своем считали, что Советы, несмотря на очевидное лицемерие в этом вопросе, все более последовательно стараются презентовать себя в качестве антиколониальной силы. Сделанные во Всеобщей декларации акценты на обеспечении равенства и недопустимости дискриминации были в значительной мере их вкладом. Советский Союз настаивал также на том, чтобы преданное забвению обещание самоопределения, содержавшееся в Атлантической хартии, было бы вновь инкорпорировано в документы ООН; при этом Москва ссылалась на собственную политику внутреннего самоопределения. Но в этом вопросе западные страны, включая и те самые атлантические державы, которые некогда выступили с упомянутым обещанием, все-таки взяли верх 122 .

В итоге СССР воздержался при голосовании по Всеобщей декларации, но при этом на протяжении десяти лет и даже дольше подтверждал свою верность изначальным установкам этого документа. Публичным оправданием отказа поставить под Декларацией советскую подпись был дух вестернизации, запечатленный в списке прав человека, который вызвал также определенное брожение в рядах мусульманских государств уже на стадии подготовки проекта, заставив некоторые из них воздержаться в ходе его принятия. (При этом они ссылались на повышенное внимание западных стран к праву личности соблюдать или, напротив, не соблюдать религиозные обряды 123 .) Далее, в публичных дебатах представители советского блока, даже признавая сам факт отхода от голого индивидуализма, связанный с внедрением в документ понятия «человеческая личность» (human person), иногда сетовали на то, что мир все равно не продвинулся в нужном направлении в должной мере. По словам югославского делегата, выступавшего непосредственно перед голосованием 10 декабря 1948 года, Всеобщая декларация лишь «кодифицировала» и без того давно признанные политические и гражданские права, но при этом не учла коллективную взаимозависимость человечества, жестко обусловленную современной экономикой 124 . В конечном счете, по крайней мере теоретически, советская дипломатия и отстаиваемая ею концепция международного права больший упор делали на суверенное равенство в международных делах, а не на права человека – и это было вполне созвучно официальному антиколониализму СССР. Причем такая расстановка акцентов уравновешивалась настойчивым требованием Сталина о том, чтобы единодушие великих держав и впредь оставалось краеугольным камнем структуры ООН 125 .