Они посмотрели друг на друга и дружно охнули: за тяжёлой работой день пролетел, как одна минута.

«Главное, теперь мы вместе с Севой», – с облегчением вздохнул Тимофей, удовлетворённо поглядывая на небольшое чёрное отверстие. Он никак не мог оторваться от только что прорытого хода, то и дело опуская руку в прохладную землю, чтобы вновь ощутить крепкое пожатие брата. Эта ночь укрепила его уверенность в благополучном исходе и внесла в растревоженную душу малую толику покоя, столь необходимого, чтобы выжить в этой страшной неизвестности.

«И откуда только пошла распространяться по стране эта коммунистическая зараза? – рассуждал Тимофей, коротая ещё одну бессонную ночь на собачьем коврике. – Ни одна холерная или чумная эпидемия не принесла Руси столь великого разорения».

В первый раз он столкнулся с большевиками перед самой Русско-японской войной, когда революционно настроенная студентка проникла в особняк князей Езерских на концерт примы Императорского театра Евгении Рассоловой. Он иронично скривил уголки губ – тогда дело закончилось звонкой оплеухой, которую закатила возмутительнице спокойствия не растерявшаяся среди всеобщей паники примадонна.

А потом? Потом была Клавдия с прокламациями, а потом… потом – Военно-медицинская академия, его альма-матер.

Послушная память вернула его на четыре года назад, на третий курс Хирургической академии.

Как и нынче, в ту весну стоял на редкость промозглый март, когда по Академии, сначала тишком, по секрету, а вскоре во всеуслышание, стали распространяться настойчивые призывы к забастовке в поддержку Московского студенческого общества социал-демократов. Несколько самых горластых студентов были выбраны в стачечный комитет. В него вошли пятикурсники Павел Брянцев, Борис Мотовкин и Леонид Матвеев. Самым противным из них Тимофею казался Брянцев. Высокий, кудрявый, говорливый, он совался со своими советами везде, где только можно, и всем старался доказать, что его мнение самое верное и правильное. На втором курсе, собрав вокруг себя кружок «почитателей», Брянцев возомнил себя радетелем за народное благо и защитником угнетённых. И, пожалуй, однокурсники так и продолжали бы считать его таковым, если бы однажды зимой Брянцев не избил до полусмерти извозчика, отказавшегося везти его в ночной ресторан.

Тимофей отбросил со лба волосы и прислушался: в углу что-то зашуршало.

Может, крыса? Шорох прекратился, и мысли Тимофея снова вернулись к Академии.

Стачечный комитет постановил: 10 марта всем слушателям строжайше запрещено находиться в аудиториях, лабораториях или клинике. Неподчинившихся общему решению ждёт вооружённая расправа. Да-да, именно так и было указано в прокламации: «вооружённая расправа»…

Узник переменил позу и уставился в непроглядную тьму петербургской ночи.

…И всё же он пошёл на лекции. Не робел и не хвастался своей храбростью, но твёрдо знал: нельзя позволить кучке бузотёров навязывать своё мнение всей Академии. При входе в привратницкую к нему бросился добродушный швейцар Василий:

– Господин студент, зачем вы пришли? Вас застрелят. За углом стоят с револьверами!

– Это их дело. А я сегодня должен быть на лекции.

Тимофей обошёл пустое здание. Преподаватели отсутствовали напрочь. Может быть, есть кто-то в клинике?

Действительно, в больничной палате студент, как и надеялся, увидел профессора Коршунова.

– Господин профессор, я пришёл слушать лекцию о детских болезнях.

Профессор замялся, долго протирал стекло пенсне и, наконец, спросил:

– А кто-нибудь ещё пришёл?

– Нет.

– Плохо.

– Господин профессор, вы обязаны прочесть лекцию. Если вы не пойдёте, я телеграфирую министру, что профессора устраивают забастовку.

Лёгкая судорога, пробежавшая по лицу профессора Коршунова, избороздила его лоб морщинами.

– Идёмте.

Было видно, с каким трудом даётся Коршунову это решение.

Войдя в первую попавшуюся аудиторию, Тимофей уселся на ближнюю скамейку, и профессор, собрав всё своё мужество, принялся полушёпотом читать лекцию.

Прошёл час. Никого. В конце второго часа, когда профессор уже охрип, подошли два студента-первокурсника. Ещё через несколько минут – человек шесть выпускников. Лекцию профессор дочитал твёрдым голосом, по привычке помогая себе энергичными жестами.

После занятия Коршунов подозвал к себе Тимофея и долго пожимал ему руку своей холодной рукой с влажными пальцами:

– Спасибо, господин Петров-Мокеев, что настояли на лекции. Вы спасли мою честь и достоинство.

На следующий день, к удивлению Тимофея, Академия работала в обычном режиме, словно забастовки не было. Читались лекции, функционировали лаборатории и клиника, а стачечный комитет самораспустился.

Тогда Тимофей подумал, что все эти коммунистические идеи – детская блажь вроде игры в казаков-разбойников. Пошумит молодёжь, выплеснет энергию да и остепенится.

Ан нет! Революционный переворот всё же стал реальностью в наши дни…