Так точно он в тот день и поступил. Как сделка состоялась, моментально понаехали строители. И к августу весь дом уж был готов.

То дерево со странными цветами офтальмолог не срубил. Его жене оно понравилось, а он не вспоминал о глупых домыслах соседки.

С Натальей Алексевной они стали очень добрые друзья. И как-то раз она сказала:

– Вы помните историю про дом? Я говорила вам, про рухнувшую стену? И вот додумалась, что лучше бы не трогать ничего.

Не завались тогда стена, и дом стоял бы. Не надо дергаться, а надо жить тихонько. И радикально ничего не совершать. Поверьте мне, послушайте старушку.

– Вас надо ещё замуж выдавать, – и Николай даже слегка расхохотался.

Теперь Наталью чаще видели в саду. Похоже, что трудилась над дизайном. Если самой не удавалось, то кого-нибудь просила. Как будто видела какой-то идеал, и до него она свой садик доводила.

Сосед считал себя обязанным справляться:

– О чем же вы теперь для нас напишите?

– Мне трудно у компьютера, совсем уже испортила глаза.

– Давайте вас прооперируем. Работы-то всего на полчаса.

– Чуть позже. Я немного не готова.

И в ноябре, когда все листья облетели и уже посыпал снег, Наталье Алексеевне успешно удалили катаракту. Она заметно оживилась и радовалась за свой новый взгляд. Уже взялась за монографию, когда вдруг приключился с ней инсульт. Её не стали транспортировать в больницу, а взяли к ней сиделку, чтоб обеспечить круглосуточный уход.

Два дня она смотрела неподвижными глазами и вряд ли что хотела говорить. И слышала ли что-то – неизвестно. Не откликалась на реальность, а доверилась виденьям, кружившимся пред ней калейдоскопом. Она старалась сделать важный очень выбор. И ей мерещились какие-то цветы.

На третий день её не стало.

– Вот, Миша, это будет ваша гримуборная, – заведующая костюмерным цехом Тамара Ивановна, полная женщина с добрым лицом, источала гостеприимство. Она ведь тоже когда-то была балериной. – Вон там, гримерный столик у окна. Ребята здесь хорошие, сейчас придут и познакомитесь.

Для Михаила этот день был торжественный. Вчерашний выпускник впервые выходил на сцену, как артист балета. Приятель по училищу, вступивший в труппу на год раньше, предупредил, что надо «проставляться». Миша купил спиртное и какие-то закуски. Мест в гримуборной было пять. Три артиста вскоре подошли, пожали руку, коротко назвали имена. Соседний гримерный стол был пока что не занят. Но и его хозяин появился. Он был постарше всех, назвался Валерий Модестович.

С виду Валерий Модестович был более чем прост. Вряд ли кто мог подумать, что он артист, тем более балета. На сцене не блистал, до пенсии два года оставалось, и теперь «дотанцовывал». Фамилия Рогожин к нему мало подходила, если брать по Достоевскому. А так – он был вполне Рогожин: – весьма обычный, в жизни серенький. Но позже выяснилось – балагур и кладезь театральных курьезов.

Давали в этот вечер «Эсмеральду». Прославленный спектакль, типичный драм-балет. На «классической основе» (пуанты и движения из классики) танцевали только главные герои. Народ плясал на каблуках и в сапогах. В основном была актерская задача – обыгрывать события на сцене и сопереживать.

Вслед за народным танцем к Notre Dame пришли цыганки, балетные красавицы в воздушных юбках, в «характерных» туфлях на удобных, крепких каблучках. А, уж насчет причесок – исхитрились, кто во что горазд. Молоденькая балерина Лена Гусева, по жизни натуральная блондинка, нацепила кучерявый рыжий парик и прикрепила косы по бокам. Цыганки вырвались из-за кулис, народ рассыпался – цыганский танец начинался с середины сцены. В нем был испанский колорит (что удивляться, ведь Мадрид недалеко). Музыка в этом балете была незамысловатая, скомпонованная, в авторах стояли три композитора: Делиб, Пуни и Василенко. В цыганском танце не гонялись за мелодией, там царствовал ритм. Артистки с упоеньем раскрывали настроение – задор горячих огненных сердец. На музыкальный проигрыш, с ударным «раз», и проходящими «два, три», поочередно выступали две цыганки. Второе соло, вместе с Нелей Навосардовой, танцевала Гусева. Улыбалась она, как Лоллобриджида в «Фан-фан-Тюльпане», да и казалась не менее красивой. На «раз» они шагнули правой ногой, на «два-три» отбили ритм левой, играли плечами, приподнимали подбородки. В этот момент одна коса у Лены отвалилась. Но балерину это не смутило, она осталась в образе. Змейкой побежала среди пляшущих подруг, а косу кто-то подхватил и отбросил. Но сцена, как резец у скульптора, в тот вечер отсекала лишнее. Возле рампы, от задорного движенья головой, у Гусевой оторвалась вторая коса и улетела в оркестровую яму. Артисты не играли бурное веселье, напротив, приходилось его сдерживать. Кто-то подытожил:

– Всё, к черту, отвалилось.

– Лихая девка, хоть ты кол на голове теши, – шепнула дама «из народа».

– Какой тут кол на голове, когда такая прыть, – добавил приглушенный бас.

Зритель, видно, тоже оценил – уж больно сильно хлопали. И даже дирижер Владимир Эйдельман похлопал палочкой по пульту.

Потом из-за кулис влетел простолюдин с известием – на площадь перед Notre Dame спешила Эсмеральда. Под град аплодисментов на сцене появилась Виолетта Бовт.

Ей удавалось сделать выходную вариацию, как разговор с любимыми друзьями. Душа у Эсмеральды и невинна, и открыта. В том и великое искусство, чтобы в движениях классического танца это передать. Через большие па-де-ша, па-де-буре, и saut de Basque… И арабески, пируэты… Вот – arabesque …, И PIROUETTE…, и заключительная поза.

И Бовт стоит, и улыбается, пока не смолкнут бурные овации. Ведь это не дивертисмент, где после каждой вариации всегда выходят на поклон. Спектакль – драматическое действие. Классические па в спектакле – выразительные средства, чтоб передать историю любви, предательства и смерти. И кланяются только лишь в финале.

В антракте первым делом, как всегда, делились впечатлением.

– Да, уж, Бовтяра выдает сегодня, – в знак одобренья Микрашевкий даже головою покачал. – А что Валюшка-то Ермилова? Так и отпрянула, когда у Виолетты па де-ша в их сторону.