В этот день воздушную тревогу объявляли несколько раз. Во второй раз во двор вышло не более пятнадцати человек, они выходили уже спокойно, без суеты, собрав вещи и закрыв за собою квартиры. От обилия узлов двор стал походить на цыганский табор. Потом жильцов с каждым разом выходило все меньше. Суета будничных забот брала свое, тем более, что в городе по-прежнему ничего не происходило. Жильцы разложили обратно по буфетам серебряные чайные ложечки, поставили на полки фотографии и фарфоровых слоников, которые приносят в дом счастье. Как и в любой другой день, на общих кухнях затолкались женщины со сковородками и кастрюлями в руках. Запахло жареной картошкой. Где-то шла война, но она была далеко, и пока не воспринималась, как личная угроза. Отец Саши вернулся ближе к вечеру, он рассказал, что на заводе начали формировать народные дружины, что назавтра снова назначен митинг. О развитии событий на границе никто ничего не знал. По радио повторяли только утреннее выступление Молотова. Поэтому, когда на закате, в очередной раз объявили тревогу, во двор вышли всего три человека.

Саша тоже спустился вниз, потому что его позвал Костя Бродович.

Как и при первой тревоге, во дворе находился мужчина в майке, надевший по случаю вечера на майку пиджак. Несмотря на собственные слова о том, что немца уже добивают в Берлине, он первым покидал свою комнату при каждой воздушной тревоге, вынося с собой все большее количество вещей. Кроме него во двор спустилась какая-то бабушка и Семен Михайлович. Возле угла дома по-прежнему стоял одинокий несчастный мальчик. Взгляд мальчика стал молящим. Саше показалось, что мальчишка так и оставался во дворе, неотрывно следя за улицей, словно боялся пропустить момент, когда там покажутся его родные.

— Его родители на все выходные к знакомым в Гродно уехали, — подойдя к Саше, сказал Костя. — Не позавидуешь. Под Гродно сейчас такая каша….

— В смысле — каша? Ты откуда знаешь? — быстро спросил друга Саша, вглядываясь в его лицо. Костя был явно взволнован, какой-то секрет распирал его изнутри, он вроде даже дрожал, и постоянно облизывал языком губы.

— Я только что был у одного маминого знакомого, — зашептал Костя, оглянувшись по сторонам. — В общем, положение гораздо хуже, чем предполагалось. Что-то там у наших не получается… Бегут наши.

— Не ври. Провокатор твой знакомый, — громче, чем надо, сказал Саша, и глаза его сузились.

— Он из военных. Больших чинов. Можешь не верить, но он говорил правду. — Костя на мгновение замялся и зачем-то опять посмотрел по сторонам. — Слушай…. Только никому. Завтра утром будет объявлена мобилизация. Сборные пункты откроют на Нижнем рынке, на Татарских огородах, Немиге, короче везде. Ближайший к нам на Энгельса. Будет запись добровольцев. Я решил, я пойду… Главное, чтобы мама не узнала.

— Нам же еще нет восемнадцати, — Саша отказывался верить, ему хотелось крикнуть другу в лицо, что этого просто не может быть, но какая-то часть сердца понимала, что Костя говорит правду. Слишком невероятной, необъяснимой была бы такая ложь.

— Скажу, что уже исполнилось. Кто там будет разбираться, — дрожа от осознания собственного решения, ответил Костя. — И еще. Этот знакомый…. Он предложил маме эвакуироваться… Завтра начнут составлять списки предприятий.

— Ты хочешь сказать, что бои могут докатиться и сюда? — выдохнул потрясенный Саша. Но Костя больше ничего не сказал, прижав на прощание палец к губам, он повернулся и медленно пошел к себе домой, походкой человека, который решил для себя что-то важное.

Саша остался стоять столбом посреди двора. Обрывки самых разных мыслей проносились в сознании, создавая там полный хаос. Он одновременно думал о том, что его родители еще ничего не знают, что отца могут эвакуировать вместе с заводом, и что мать Кости сойдет с ума, когда узнает о его решении. Во дворе наступили сумерки, несмотря на приказ о затемнении, многие окна загорелись электрическим светом. В окне Аллы уютно засветился красный абажур. Саша рассеяно смотрел на него, как на напоминание о каком-то далеком, почти забытом сне. Семен Михайлович стоял неподалеку. Историк грустно качал головой, отвечая на какие-то свои собственные мысли. Не в пример другим людям он мог видеть прошлое, а значит и будущее, потому что нет ничего нового под солнцем, и то, что было, всегда будет повторяться, кроме загадочной минойской цивилизации, где жизнь человека была священной.

На первом этаже, за стеклом окна было видно, как Софья Григорьевна купает в детской ванночке своего двухмесячного внука, осторожно придерживая ему головку, чтобы мыло не попало в глаза. Вся атмосфера дома была наполнена спокойствием, пережитое днем волнение источилось и исчезло, привычная прежняя жизнь вернулась в вечерний город. И глядя на это спокойствие догорающего дня, Саша сформировал для себя главную мысль, — он ничего не расскажет родителям, и завтра, как и Костя, тоже пойдет записываться добровольцем на фронт. Возьмут, — не возьмут, это уже второй вопрос, но ему будет не в чем упрекнуть себя; он сделает то, что должен сделать, чтобы потом смело смотреть в глаза людям.

— Господь усмотрит себе жертву. Кровь нас ждет… — неожиданно и громко сказала стоящая у лавочки бабка. Саша вздрогнул, непонимающе посмотрел на нее и, не оглядываясь, пошел в подъезд.

— И было утро, и был вечер, день первый, — произнес Семен Михайлович, направляясь вслед за Сашей, держа в руках связки книг.

Все учреждения Минска начинали работать с девяти часов утра.

Александр вышел из дома в восемь двадцать. Ему предстояло добраться тихими утренними переулками до улицы Советской, пересечь ее, пройти еще три квартала, а затем свернуть на улицу Энгельса, где находилось здание военкомата. План был предельно простой: прибыть в военкомат, сказать, что от волнения забыл документы дома, если это возможно, записаться добровольцем, прибавив себе год, и ждать, что из этого получиться.