— До грозы, думаю, должны успеть.

Можно было подумать, что пассажирский поезд остановился на разъезде специально из-за меня: больше не сошел ни один человек. Паровоз хрипло прогудел, вызвав в ответ глухое, далекое эхо, тяжело задышал и двинулся дальше в зеленую мглу леса. А я, расспросив дорогу у дежурного, вскинул на плечи рюкзак и не спеша пошел к кордону Чистые Дубравы.

Идти по жаре пришлось километров пятнадцать, но я с детства привык к трудным походам, и дальняя дорога меня не смущала.

В это лето стояла страшная сушь, солнце жгло весь июнь, зачахли поля, и даже в колеях лесной дороги, пересеченной корявыми корнями, лежала серая пыль. Деревья томились от зноя, и сухой, горячий воздух, не бесцветный, как обычно, а чуть голубоватый, похожий на дым, висел между стволами. Лес молчал, даже птицы приумолкли, ожидая, пока спадет жара.

Долгий летний день был уже на исходе, когда я, судя по приметам, добрался до цели. Впереди открылась тесная, охваченная дубняком поляна с хутором посередине — рубленой избой, маленькой клетью поодаль, сараем и колодцем с длинным журавлем.

Закатное рдяное солнце освещало странную фигуру в черном платье, с седыми растрепанными волосами. На самом гребне крыши стояла старуха и изо всех сил, истово махала белым полотенцем. До меня донесся глухой голос:

— Дождичка!.. Дождичка!.. Дождичка!..

Признаюсь, мне стало не по себе. Я даже остановился в нерешительности и, кто знает, может быть, повернул бы обратно, если б не залился лаем пес и из дома не вышел, прихрамывая, тучный, пожилой лесник в форменной, наброшенной на плечи тужурке.

— Наверное, товарищ Васильев? — спросил он, протягивая волосатую руку.

— Да, Васильев… А вы Парамон Петрович?

Он кивнул, и густые с проседью волосы его тоже кивнули, но как-то самостоятельно, с запозданием, будто отдельно от головы.

— Дождичка!.. Дождичка!.. Дождичка!.. — снова донеслось сверху.

Лесник виновато улыбнулся. — Вы не слухайте, пускай себе кричит. Она у нас убогая… тронутая, — пояснил он. — С войны такая.

Сказать по правде, перспектива жить в одном доме с сумасшедшей старухой меня не очень радовала. В конце концов я мог бы устроиться в каком-нибудь другом месте, в соседнем селе, а то и вовсе не напрашиваться в эту командировку, а спокойно сидеть в городе, как это делали другие.

Лесник, видимо, понял мои колебания.

— Да вы не бойтесь. Она смирная и мешать не будет… Несчастный человек, и все… Привыкнете помалу.

— Зачем она взобралась туда?

— Поверье такое есть — как углядишь тучу, махай ручником с крыши, зови ее, значит. Вот туча и придет…

Я посмотрел на небо. Оно было чистым и бездонным. Лишь единственное розовое, легкое облачко неподвижно стояло над нами. Наверно, старуха приняла его за дождевую тучу.

— Пилиповна, злазь, что ли… Надоело… — лениво сказал лесник.

Старуха тотчас послушно умолкла, повесила на костлявое плечо полотенце и спокойно, как лунатик, не держась ни за что, сошла сначала по доске с набитыми поперек планками, а потом по прочной дубовой лестнице. Спустившись на землю, она направилась в сарай, так и не обратив на меня ни малейшего внимания, будто не было меня рядом с лесником, и не лаял, исходя слюной от ярости, косматый цепной пес.

— Однако надо вас познакомить с собакой, — сказал лесник, — а то совсем плохое мнение будете иметь.

Он отвязал пса, взял его за ошейник и, подведя ко мне, ткнул рычащей мордой в мои колени.

— Свой, Бушуй, понимаешь, свой! — несколько раз повторил лесник. — Теперь можете свободно идти, в жисть не тронет, — сказал он мне и для вящей убедительности отпустил собаку.

И верно, шерсть, только что стоявшая на ней дыбом, опала, глаза посветлели, и даже хвост, верный флюгер собачьего настроения, приветливо задвигался взад и вперед.

«Ну и дом», — подумал я и нерешительно последовал за хозяином.

В горнице, разделенной ситцевым пологом на две части, стоял сложный дух сухих кореньев, трав и плодов. Сначала он мне показался удивительно приятным, но уже через несколько минут я почувствовал легкое головокружение, будто от угара. Лесник, не говоря ни слова, распахнул створки окна. Можно было подумать, что он читал мои мысли.

Я огляделся. Комната была чисто прибрана, некрашеный пол выскоблен ножом добела, стол накрыт льняной свежей скатертью, деревянная кровать застлана цветным рядном. Справа, над батарейным радиоприемником, висел написанный маслом портрет молодой, некрасивой девушки с острыми, неправильными чертами лица и выпирающими из-под платья ключицами.