— Отстань от меня, — буркнул медведь.

— Как так, отстань, ну уж дудки. И вообще, я есть хочу, когда мы есть будем?

Медведь остановился и, скинув смеющуюся девочку в сугроб, отряхнулся, превратившись в высокого бородача. Ларсон никогда не имел дела с детьми, он и не знал, насколько они могут быть докучливы и несносны, но дал себе слово сохранять спокойствие, во что бы то ни стало. Девочка была нужна для важного дела. Ей нельзя было причинять вреда. Сжав зубы, он стал разводить костер. «Терпенья мне! О! Боги! Дайте мне не убить ее раньше времени!», — думал он.

Уютно устроившись возле костра, они ели жареного в сметане кролика, запивая горячим сбитнем из больших кубков. От сытной еды клонило в сон, и София заснула. Огромный медведь взвалил ее на спину, и они зашагали дальше.

Время шло, мало-помалу он начинал привыкать к ней. К концу третьего дня он уже заметил, что ухмыляется в ответ на ее шутки, и поймал себя на мысли, что девчонка-то, в принципе, не плоха…

Серая сущность заставила Софию осознавать свое похищение как игру. Для нее все это было сном, веселым приключением, сказкой, воплотившейся в жизнь. Она по-доброму относилась к гиганту в косматой шкуре, ласково называла Мишей и чесала ему спинку, от чего медведь млел и таял, а она чувствовала, как волны удовольствия разбегаются под его всклокоченной шерстью.

Вот уже пятый день шли они через лес. Девочка ехала на спине медведя, иногда засыпая от мерной качки. Временами они останавливались. Ларсон становился человеком, разводил костер на лесной полянке, готовил неприхотливый обед.

— Где мой короб с пирожками, а ну говори, куда ты его подевал? — эта игра в Машу и Медведя порядком надоела Ларсону. Вначале он пытался рычать и пугать девочку, но та только хохотала. Страха в ней не осталось ни на грамм. Он даже пытался укусить ее, но она неизменно смеялась и даже хватала его за язык! Несносная девчонка! И всегда на привале требовала короб с пирожками! Ну, сколько можно!

— Вот твои пирожки! — он поставил перед ней невесть откуда взявшийся короб. София взвизгнула, подпрыгнула и захлопала в ладоши. Смеркалось. Закат окрасил морозное небо в малиновый цвет. С последним лучом солнца уходило тепло дня. Мороз крепчал. Кое-где уже загорались первые звезды. Было слышно, как трещат от мороза деревья в лесу, и запоздалые птицы устраиваются на ночлег среди голых ветвей деревьев.

— Ну, Мишка, хватит ворчать! Твои пирожки — самые вкусные в мире! — сказала София и подбросила хворосту в костер.

— Еще бы, это вам не куски пресного теста не пойми с чем внутри… Это… Еще моя бабушка такие пекла… — вздохнув, пробормотал Ларсон, удивляясь, как это маленькая чертовка все-таки вывела его на душевный разговор…

Он не любил вспоминать прошлое, не любил говорить о своих родных. Все это отзывалось в нем чем-то неприятным, от чего неизменно портилось настроение, он становился угрюмым и злым. Но эта маленькая девочка видела в нем не страшилу и чудище, а друга и доброго товарища. Это было непривычно и странно. Он как будто ступал на неизведанную землю, от чего ему становилось не по себе.

За всю свою жизнь Ларсон не имел никаких человеческих слабостей и привязанностей, но постепенно, день за днем эта маленькая девчонка, заставляла сурового одинокого медведя проникаться к ней неизбывной симпатией. Она вкралась к нему в душу незаметно, но надежно заняв в ней долго пустовавшее место близкого и родного существа. Он привязался к ней, сам еще этого не понимая, и уже не без удовольствия подставлял ей свою морду для поцелуя.

— Ах, Мишка, до чего ж нам хорошо с тобой… а давай играть, как будто мы идем с тобой в волшебную страну, где нас ждет великий и могущественный чародей, который исполнит три самых заветных желания…

— И что бы ты пожелала?

— Хм… дай подумать… Я хочу познакомиться с твоими родителями… У тебя же есть семья?

— Тоже мне желание, зачем это тебе нужно?

— Как зачем? Разве можно узнать человека, не познакомившись с его родными! А я всё хочу о тебе знать!

— Тогда ты ничего хорошего не узнаешь.

— Как так?

— А так, что добра то от них я и не видел никакого.

— Почему?

— Почему… почему… Мать выдали замуж совсем девочкой еще… за боярина московского… сама еще дитя, и когда я родился, не до меня ей было. А отец — дюже до дворцовых интриг охоч был. Домой носу не казал. Все в разъездах. Приедет, бывало, домой, покудова одну лошадь на другую переседлывают, он к матери: крик, брань, плач… а потом — фьють — и след простыл. А мать потом еще два дня из светелки своей не выходит, все плачет, плачет. Строгий он был. За малейшую провинность и кулаки, и розги в ход шли: и мать бил, и меня частенько, как не убил только. Мать добрей была — на горох вот только ставила… шалил я много… дык, все больше от скуки…

— Ну естественно, маленький мальчик, энергии много, а мир он ведь большой, интересный… И не ловили тебя?

— А как же ж… всякий раз и ловили. Да что они могут-то? Ну к матери сведут… Та побранит, да и дело с концом: постоишь на горохе, и с гуся вода.

— Ну, мама тебя любила…

— Да куда уж… говорю ж, сторговали ее у родителей, выдали насильно замуж, молодую, вот вроде тебя, лет 15 ей было, за старого боярина, в отцы то он ей точно годился, если не в деды… так ей вообще противно было даже смотреть на меня: как глянет, ее аж передергивало. Так и говорила мне — поди прочь, вымесок… А сама в слезы…