– Что за ерунда? Почему именно из-за медведя? – удивился я.

– Серьёзно, так и было. Там целая толпа собралась у кабинета, и одна девочка, секретарь, рассказала мне, что за медведя Контора заплатила круглую сумму и ещё неизвестно, когда будет следующий. Поэтому все и ругаются. А ещё слышала, что он проблемный, это правда?

Я поглядел на Вилли. Тот кивнул, как бы соглашаясь с тем, что придётся всё-таки им сказать. И тогда я рассказал всё про Саву, про оборот прямо в нашем присутствии и даже про то, что мне показалось: он понимает речь.

Маша слушала очень внимательно, но, когда я про понимание речь завёл, только поморщилась.

– Даже если бы он умел распознавать слова людей, – сказала она, – он же гризли, медведь из Америки, слова были бы английские или французские.

Логично.

– И если всё так, как вы говорите, – сказала Маша довольно, – то, скорее всего, медведя отдадут нам, то есть Громову. Буйного зверя не станут отдавать для исследования зоопсихологам.

В этом тоже был резон…

– Знаешь, – ответил я, немного помолчав, – от твоей малины меня что-то снова в сон потянуло.

Я забрался под одеяло и отвернулся к стене. На самом деле спать мне не хотелось, просто расхотелось разговаривать. В лаборатории Громова изучали регенерацию, которая у оборотней происходила во много раз быстрее человеческой. Проводили разные, очень полезные для науки эксперименты, пересаживали лабораторным животным искусственные органы, например, изучали приживление: ломали кости и не давали перекидываться в аниму, чтобы срасталось у гомункула, а потом смотрели, остаются ли костные рубцы в зверином обличье и так далее. Это всё были очень важные для человечества исследования… Я вспомнил, как зарычал на меня медведь, когда я скомандовал ему «укусить». Эх, честно говоря, если совсем крепко подумать, то это и вправду скорее было похоже на реакцию на меня самого – ведь я видел его оборот – и на интонацию голоса, а не на понимание слов.

Папа часто говорит, что человечество воспринимает мир не объективно, а в силу своих представлений и эмоций. Как по мне, так это какая-то чушь, ведь когда на улице идёт дождь или светит солнце, это от меня не зависит. Но тут, с этим медведем, я был готов согласиться – возможно, мне просто хотелось, чтобы он понимал больше, чем думают остальные…

На следующий день от моей простуды остался только жестокий насморк. Уж теперь я, наученный горьким опытом, надел и дождевик, и резиновые сапоги вместо кроссовок, и вместе с самым пунктуальным на свете человеком – Вилли – мы стояли у дверей бокса ровно без пяти восемь.

– Вот увидишь, – сказал я гнусаво, вглядываясь в ещё тёмные окна, – Алёны ещё нет, а дежурный техник вообще спит.

Алёны и в самом деле не было. Зоотехник, правда, не спал, а сидел у себя в «каптёрке». Это странное слово, похожее на словечки моей бабушки, я впервые услышал именно от него. Был он гораздо старше Савы, такой же широкий в плечах, хотя и пониже ростом. Седую голову он держал чуть наклонённой вправо, присматриваясь, словно большая хищная птица. Звали его Петром Симеоновичем.

Когда мы заявились, он ещё не кормил животных, хотя те уже ждали – вон, лисы так и шныряли в анимах около двери – за мутным стекликом мелькали их быстрые тени. Техник не торопился – пил чай из большой фаянсовой кружки и нас с Вилли пригласил.

– Давайте, ребятки, – сказал он. – А то чтой-то вы раненько. Напьёмся чаю перед трудовым деньком, самое милое дело.

Он налил нам чай и придвинул пачку песочного печенья. Мы с Вилли сели на кушетку, такую же, как в боксах, но застеленную стареньким одеялом в сине-белую клетку.

Я отхлебнул и тут же обжёг нёбо и язык.

– Вот то-то, – сказал Пётр Симеонович, словно продолжая уже начатый разговор, – а доктор-то наша, наверность, придёт не скоро, умаялась вечор. Зверюшка-то вроде плёвенькая, а учудила.

– Что учудила? – спросил я.

– Меня-то не было, – ответил он, – сменщик сказывал. Алёнка к ней со шприцем, в котором яд, значится. Та уже в лихорадке, даже не реагировает, зато вторая как почуяла: принялась верещать, кусаться, в шкуру оделась. Сава её огрел, да бесполезно. Кое-как оттащили, стала доктор колоть, а та возьми да и начни перекидываться в самый тот момент: кишки, рёбры наружу, так и издохла на серёдке. Игла, говорит, там в грудине и осталась, сама по себе не зверь, не человек, а так – месиво, только ручка тоненькая, как у малой девчоночки, торчит…

Меня затошнило, чай завонял рыбьей тухлятиной. Я отодвинул кружку.

– Спасибо, – сказал и пошёл к боксам.

– А вы в Красноярске с Савой работали? – спросил Вилли за моей спиной.

– Точно так, в Красноярске.

– Я потому догадался, – пояснил Вилли, – что у вас на кружке написано «Красноярск».

– И верно, ловкий ты какой! – восхитился Пётр Симеонович. – Работали вместе в охотхозяйстве, в отстойнике, то исть в дисциплинаторе – так по-правильному. Я вообще со зверьём с малых лет…