– Вот когда в прошлый раз такое началось, через девять месяцев появилась ты! – зло кричала Иза, руководя всеобщим заговором против папы. – Так что не к добру это! Вдруг родится что-то похуже тебя… хотя, что может быть хуже?

Вечно она меня с грязью смешивает, не знаю, как это изменить. Хотя Иза всех терпеть не может, такой скверный характер у нее.

Когда же у мамы начались перепады настроения, месяце на третьем, она впервые в жизни меня обняла и расплакалась. Тогда подумала, что ей настолько противно меня обнимать, что плачет, но не может ничего поделать. Никогда не видела маму такой эмоциональной, даже когда они с папой выясняли отношения. Если честно, ее настроение так часто менялось, что ее бросало от ненависти ко мне, до плача на моем плече все остальные месяцы беременности. Я думала, что не выдержу, так трудно было.

Однажды вечером, на последнем месяце, укрывшись пледом перед растопленным летом камином, мама захотела поговорить. В доме осталась только я, отец ушел с дружками пить, а сестры разъехались по стране. Тогда мне так хотелось тоже куда-нибудь поехать, но я была нужна матери, всегда была нужна, пока не родился брат.

– Подойди, – позвала она не как обычно громко, а тихо и неуверенно.

Я как раз перемывала посуду, после стирки на речке. Руки раскраснелись и начали зудеть, удивительно, как с моей чувствительной кожей я умудряюсь делать всю эту работу по дому. Отставила миски и нерешительно подошла к маме. Она сидит на ковре из шкуры медведя, на куче подушек, чтобы ничего не болело.

– Вы меня звали? – интересуюсь почти что шепотом, потому что она прикрыла веки.

– Да, – отвечает после заминки, – когда приедет Ирис?

– На следующей неделе, – слегка расслабляюсь, от ее спокойного голоса. – Она уже взяла отпуск, так что Вам не стоит беспокоиться, она примет роды.

– Я и не беспокоюсь, – вздыхает она, рукой прикасаясь к животу. – Почему ты всегда обращается ко мне на Вы? Ты же моя дочь, в конце концов!

Неловко улыбаюсь, мне нечего ей ответить. Сейчас не поймет и не припомнит, что это она заставила пообещать, что буду к ней обращаться так и никак иначе. Даже матерью ее звать запретила, сестры смеялись, когда это случилось, но мне не было смешно ни тогда, ни сейчас.

– Ладно, – вздыхает, потеряв всякий интерес ко мне, и слегка поворачивается, чтобы посмотреть на огонь.

Понимаю это действие, как знак окончания разговора и уже собираюсь уйти, но не ухожу. Давно у матери не было хорошего настроения, может, поговорить с ней? Возвращаюсь обратно к маме и опускаюсь рядом, но не на шкуру, а просто на деревянный пол.

– Можно вопрос? – спрашиваю, как можно более спокойно и ненавязчиво.

Брови матери взлетают вверх, а затем она автоматически кивает, разрешая мне говорить.

– Почему, – запинаюсь, не зная, как спросить, чтобы она не обиделась на меня. – Почему Вы дали жизнь всем сестрам, мне? Ни у кого в деревне нет столько детей, как в нашей семье.

– Ты хочешь спросить, зачем мне этот ребёнок в моем-то возрасте, или почему я не избавилась от вас? – в голосе мамы снова холод, я ежусь под ее взглядом, не решаясь поднять голову.

Слышу, как она насмешливо фыркает, а затем откидывается на подушки.

– Кто бы мог подумать, – бормочет себе под нос и замолкает.

Какое-то время сижу в тишине, ожидая ответа, и когда понимаю, что его не будет, и поднимаюсь на ноги, мама начинает говорить, чем заставляет сесть обратно.

– Когда-то очень давно наш род прокляли, – произносит она с какой-то насмешливой улыбкой, глядя в потолок, на котором мы в детстве нарисовали звездное небо. – Проклятье спадет, когда в роду появится мальчик, но, как видишь, пока рождаются одни девочки. Это будет уже моя пятнадцатая попытка, и она будет последней.

– Четырнадцатая, – зачем-то поправляю ее, но мама не реагирует, лишь вздыхает.

– Ни одна женщина нашего рода никогда не будет счастлива. Эту часть проклятия мне особенно тяжело принять. Для любой матери счастье своего ребёнка всегда будет на первом плане.

Она вздыхает, прикрыв глаза, а затем резко смотрит на меня, будто заглядывает в самую душу. В ее взгляде читается сожаление, и я по привычке отвожу взгляд, чтобы не чувствовать боли.

– А кто нас проклял?

– Да пойди, узнай, дело было давно. Я знаю об этом со слов матери, а ей рассказала ее бабушка, и так уже много-много лет.

Она так устало вздыхает, словно ее все это вымотало.

– Мам, – забываюсь на мгновение, за что сразу же прикусываю язык, но благо она и не заметила моей оплошности, – разве ты несчастна?

– Трудно быть счастливой, когда страдают и умирают те, кого ты любишь, – она протягивает ко мне руку, слегка поглаживают мою щеку, а я боюсь пошевелиться, чтобы не спугнуть нежданную ласку. – Счастье на чужом несчастье не построить.

Эти слова внезапно открывают ее с другой стороны, показывают, что она сожалеет не только о моем рождении, но и о чем-то ещё. Она никогда не говорила мне этого, в отличие от сестер и особенно Изы, но это всегда читалось в поведении. Я единственная дочь, которую она не кормила грудью, даже на руки меня не брала, можно сказать, мне полностью заменила мать Инга. Не знаю, что бы было со мной, если бы не старшая сестра, для большинства из нас именно она настоящая мать, а для меня особенно. Вот и имя она дала мне вопреки традиции называть дочек на букву «И» – Пенелопа. В честь древнего мифа о Пенелопе, жене преданного царя, которая хитростью избегала брака двадцать лет, пока ее муж не вернулся с того света. В детстве она часто рассказывала этот миф и говорила, чтобы я была такой же стойкой и хитрой, если с первым у меня получалось, то со вторым не очень. К несчастью, после замужества Инга изменила свое отношение не только к жизни, но и ко мне. Ее всегда отзывчивое и умное сердце зачерствело, и я осталась без огромной поддержки. Доброта Инги пропала, а холод матери наоборот увеличился. И отныне, что бы ни случалось у нас в доме, во всём была виновата я.