Дейрдре любила жару и особенно любила расхаживать по дому в белье, и поначалу эта привычка восхищала Питера, как и все в Дейрдре. Сперва он полагал, что Дейрдре ходит нагишом, потому что в сентябре еще жарко и в доме нет кондиционера, но позже похолодало – везде, кроме дома Дейрдре. Однажды вечером после липкого секса он поискал другое объяснение и нашел его. Дейрдре установила термостат на восемьдесят градусов [23] . И в своем университетском кабинете тоже. С техникой Дейрдре дружила, ей удалось разобрать термостат, отключить устройство, не дававшее настроить термостат самостоятельно, и поднять температуру, хотя у себя в кабинете, насколько знал Питер, она не бегала в лифчике и трусах. “Я люблю жару, – пояснила она в тот вечер, когда он обнаружил, что Дейрдре установила термостат на восемьдесят градусов. – Я и сама жаркая”, – промурлыкала она и сунула руку Питера себе в трусы, точно хотела продемонстрировать, что имела в виду.

Месяца через два Питер осознал, что соскучился по прохладе. То, что восхищало его в сентябре, когда по дороге домой из библиотеки он заглядывал к Дейрдре, а она, положив ногу на ногу, сидела в одних трусах на поломанном диване, чавкала персиком и смотрела в темноте телевизор, теперь казалось ему не совсем здоровым. В сентябре Питер, предвкушая это согревающее душу зрелище, петлял по узкой дорожке, уворачивался от низких веток и чувствовал, как у него встает. Теперь, в середине ноября, когда Питер приходил к Дейрдре и вдыхал это тропическое зловоние, он чувствовал разве что тошноту. Казалось, и воздух в доме, и сама Дейрдре находятся в процессе брожения.

Да и вела она себя все извращеннее, и Питера это больше не возбуждало. Особенно его отталкивали ее пищевые фантазии. Дейрдре нравилось делиться тем, что ест. Она обожала переспелые персики и любила, разжевав кусок, поцеловать Питера, чтобы мякоть оказалась у него во рту. “Я хочу, чтобы мы чувствовали одно и то же”, – поясняла она. Питер сомневался, что они чувствовали одно и то же. Тот факт, что Дейрдре явно наслаждалась происходящим, подсказывал ему, что это невозможно.

Именно из-за Дейрдре он решил поехать на День благодарения в Бат, хотя эта поездка была ему сейчас не по карману, да и Шарлотта наверняка возмутилась бы, она терпеть не могла ездить к его матери и не скрывала, что с его стороны жестоко и несправедливо заставлять ее ехать туда на День благодарения и потом еще на Рождество. Дейрдре тоже надулась, умоляла его не уезжать, не оставлять ее одну на долгие выходные – целых четыре дня. Она даже дала ему несколько откровенных эротических обещаний, лишь бы он согласился остаться в городе, но Питер, услышав эти обещания, утвердился в решимости уехать от Дейрдре и привести мысли в порядок. “Интересно, удалось ли мне это”, – подумал Питер и тут же поймал себя на том, что набирает ее номер на телефоне, стоящем на столике у дивана.

– Привет, – произнес он негромко, когда она взяла трубку и согласилась оплатить звонок. – Извини, что звоню за твой счет. Не хочу, чтобы матери пришла квитанция.

– Я знала, что ты позвонишь, – ответила Дейрдре, словно только что обсуждала это с кем-то и сказала: “Я же говорила”.

Вполне вероятно, она сейчас и вправду не одна, подумал Питер. Дейрдре все время хотела секса, вряд ли она вытерпит столь долгое воздержание. Может, она позвала дюжину соседей, коротышек-малайцев, и будет трахаться с ними по очереди, пока Питер не вернется. Они давно прознали, что Дейрдре ходит по дому полуголая, и регулярно торчали на заднем дворе, ухмылялись, цокали языком, ждали, пока она покажется.

– Откуда ты знала, что я позвоню, если я сказал, что звонить не буду? – спросил Питер.

– Я знаю тебя, – ответила Дейрдре. – Знаю, что ты парнишка похотливый, а в уютном чистеньком домике твоей матушки тебе вряд ли удастся потрахаться.

– Чистеньком – это очень слабо сказано, – сообщил Питер.

– Я же говорила, надо было остаться со мной.

– Шарлотта сказала, что из-за матери я ненавижу женщин.

– Эта корова сама додумалась?

Питер пропустил ее слова мимо ушей. Он не любил, когда Дейрдре говорила гадости о его жене, но в деле неверности трудно различить, что можно, а что нельзя. Питер считал себя не вправе упрекать любовницу за то, что она злословит о жене, которой он изменяет.

– По-твоему, я ненавижу женщин?

– Главное, что ты любишь меня, на остальное мне наплевать.

Питера ее ответ озадачил.

– Тебя за такие слова не выгонят из Национальной организации женщин? [24] Ты же пишешь диссертацию по Вирджинии Вулф, как ты можешь говорить такое?

– Спорим, она не умела так классно сосать, как я.

– Господи, – пробормотал Питер, надеясь, что мать не прижимает к уху трубку другого аппарата. Впрочем, едва ли. Питер слышал, что по лестнице спустились двое, вроде бы мать и Ральф, и теперь с кухни доносились голоса – видимо, мать все-таки собралась с духом и вышла предложить Салли кофе.

Энди перевернулся в манежике, вновь закряхтел, на мгновенье открыл глаза и снова закрыл.

– Диди, – помолчав, произнес Питер.

– Я здесь.

– Тебе нужно готовиться к тому, что скоро все кончится. Между нами.

– И слушать не желаю, – ответила она.

– У меня дети. Я отец.

– И что?

– И мне нужно быть лучшим отцом.

– Тебе нужна я.

– Я знаю, – согласился он и услышал, как к дому подъехала машина. – Но так продолжаться не может. Я вернусь, и мы поговорим. Заканчивай главу диссертации. Я вычитаю ее.

– Какой же ты все-таки идиот.

– Я вешаю трубку, – сказал он и так и сделал, но услышал, как она произнесла на прощанье: “Малыш, ты мой”.

Питер посмотрел в окно. У тротуара за пикапом отца стоял “гремлин”. По дорожке шла Шарлотта, она вернулась с пустыми руками. Питер наблюдал за женой из-за занавески. С тех пор как он признался, что у него появилась другая, Шарлотта вновь проявляла к нему интерес. Вот уже несколько недель они каждую ночь раздраженно занимались сексом, и этот безрадостный секс сопровождал разговоры о логистике грядущего расставания, намеченного на январь, после праздников.