Питер услышал, что в ванной по-прежнему течет вода, и разозлился на сыновей – наверное, они до сих пор дерутся, может, еще даже не залезли в ванну. Но не успел он что-либо предпринять, как раздался громкий стук, а следом испуганный вопль, и Питер застыл посередине комнаты, мысленно сосчитал до пяти, чтобы Шарлотта успела войти в дом и разделила с ним ответственность за очередной инцидент, что бы там ни стряслось, в их разрушенной супружеской жизни.

Роберт Холзи дремал в гостиной, в его ноздри, гортань и остатки легких поступал чистейший кислород; старик тоже услышал громкий стук и вопль в ванной, вздрогнул, очнулся: ему, как всегда, когда его внезапно будили, предстояло отгадать, сколько именно он проспал. Теперь определить это было непросто. Порой проспишь пять минут, а кажется, что несколько часов, а порой несколько часов сна пролетают как считаные минуты. В общем, сколько-то времени прошло, потому что перед тем, как задремать, он разговаривал с Салли, тот сидел на краю дивана. Теперь Салли был на кухне с Верой и Ральфом, а когда Роберт уснул, их не было.

Не успел Роберт Холзи сообразить, долго ли он проспал, как жизнь подкинула ему новую загадку. Дверь ванной распахнулась с такой силой, что ударила в стену, как пуля. Правнук Роберта Холзи, голый мальчишка, – тот, которого все называли Шлёпой, тот самый, который днем выключил кислородный аппарат, а Роберт его за этим застукал, – вылетел из ванной и, подвывая, промчался по коридору, вцепившись в свой крохотный пенис, словно в ручной тормоз. На пороге кухни мальчика занесло на скользком линолеуме, Шлёпа остановился, точно окинул мысленным взором ошарашенный дом, прикидывая, кто здесь, кого нет и что это значит. Потом взвился в воздух, со всей силы плюхнулся навзничь и забился на полу, как маленький кит, выбросившийся на берег, орошая кухню струйками мочи из крохотного стручочка. Вера – она как раз направлялась с кофейником к столу – отпрянула, точно внук брызгал серной кислотой.

– Ооооо! – воскликнула она. – Маленький… – Вера замялась, подбирая слова, – гаденыш!

Тут в дверях кухни появилась мать мальчика, мигом сообразила, что к чему, и неприятно улыбнулась мужу, Питеру, он как раз покинул бывший кабинет, где в ту же минуту зашелся в плаче младенец. Окруженный онемевшими взрослыми, Шлёпа продолжал колотиться, орать и брызгать мочой; игнорировать его было невозможно, равно как и принимать всерьез.

Роберт Холзи наблюдал за происходящим из гостиной и даже не пытался выбраться из кресла. По его подсчетам, подтвержденным мнениями многочисленных докторов, жить ему оставалось от силы месяца три, и на всю эту суету он смотрел с отрешенным, почти исследовательским интересом. На кухне собрались люди обоих полов, самого разного возраста, Роберт внимательно оглядел каждого – и свою несчастливую дочь Веру, и ее многострадального мужа, и бывшего зятя-калеку, Салли, и отца вопящего мальчика, Питера, и его высокую, нескладную, грустную жену, и самого мальчишку, своего правнука, полного жизни и сил (он по-прежнему держался за пенис). Роберт Холзи оглядел их всех, подумал, что любит их всех, но даже если бы следующий вдох чистого кислорода оказался для него последним, он не согласился бы поменяться местами ни с кем из этих людей; с этой мыслью он закрыл глаза и снова уснул, так и не разгадав загадки, не разрешив тайны.

Едва Шлёпа вылетел из ванной, как его брат Уилл запер за ним дверь. Он не боялся, что его выпорют. Отец никогда не порол его больно. Не боялся он и что его будут стыдить за сделанное. Его юная жизнь изобиловала неловкостями, и Уилл сносил их со взрослым смирением. Боялся он только своего младшего брата, тот не давал обещаний миловать, да и не сдержал бы слова, даже если бы дал. Шлёпа был мальчишка без чести, мальчишка, рожденный мучить других мальчишек, даже тех, кто старше и больше. Уилл до глубины души боялся Шлёпиного бесстрашия, из-за которого, вкупе с прекрасной памятью, тот был грозным противником. Уилл знал, что родители этого не понимают. Им претила трусость Уилла. “Ты же старше, в конце-то концов, – пристыдил его как-то отец. – Он маленький. А ты большой. Или ты всю жизнь намерен бегать ябедничать папочке с мамочкой? Это… – отец примолк, подбирая нужное слово, – ненормально”.

Уилл считал, что ненормален как раз Шлёпа. Ненормально то, как брат с прищуром смотрел на Уилла, измышляя очередной террористический акт, точно хотел сказать, что как только он все хорошенько обдумает, Уилл получит по полной. Ненормально и то, что Шлёпу ничего не пугало. Он не боялся даже деда Салли, похожего на убийцу, как их показывают по телевизору, – хромой, с ухмылкой, весь в грязи. Уилл любил деда, хоть и знал, что вроде как не должен. Но дед Салли, по крайней мере, попытался приструнить Шлёпу – сказал, чтобы тот больше не смел шлепать его по колену. Откуда ему было знать, что Шлёпу не проймешь ничем и что вчерашнее нападение на деда дало понять Уиллу: его брат достиг нового уровня дерзости и коварства? Он взаправду напал на взрослого и причинил ему боль. Уиллу никак не удавалось втолковать отцу, что Шлёпа действительно причиняет боль, – отец полагал, что Шлёпа для этого слишком маленький. Но Уилл-то знал правду. Шлёпа причинял боль профессионально. Вручал ее, как подарок. Тебе это понравится, читалось на его лице.

До недавнего времени Шлёпа больше всего любил подойти сзади и ущипнуть побольнее. Он каким-то образом узнал, что кожа с внутренней стороны руки, сразу над локтем, особенно чувствительна, и, дождавшись, пока Уилл повернется спиной, подкрадывался и щипал его большим и указательным пальцами. Шлёпа неустанно совершенствовал прием, от которого его брат неизменно подпрыгивал и вскрикивал от боли. Синяки, оставленные Шлёпой, не успевали сойти – он всегда щипал за одно и то же место, стараясь, чтобы поврежденная кожа и лопнувшие кровеносные сосуды не зажили. А на днях Шлёпа зашел еще дальше. И за столом, встретившись взглядом с Уиллом, показал ему вилку с острыми зубцами.

Уилл только и думал, как бы не выпустить Шлёпу из виду и не повернуться к нему спиной. Успокаивался он, лишь когда брат спал. Каждый вечер Уилл не смыкал глаз, дожидаясь, пока Шлёпа крепко уснет, и напоследок думал перед сном, что должен проснуться раньше брата. Шлёпа, кажется, догадывался, что занимает все мысли старшего брата, и гордился тем, что превратился в его кошмар наяву.

И вот сегодня Уилл наконец отомстил за себя. Ни прощением, ни уговорами, ни радикальной политикой умиротворения Шлёпу было не пронять, и Уилл заподозрил, что брат просто не может не нападать. До недавнего времени Уилл всеми правдами и неправдами силился избежать большей жестокости. И лишь теперь осознал, что боялся зря. Если бы Шлёпа был способен на большую жестокость, уж он бы это доказал. И когда Уиллу представился случай отомстить, он ухватился за эту возможность.

Уилл ждал своей очереди к унитазу, а Шлёпа, как обычно, тянул время. Оттого что в ванной текла вода, Уиллу приспичило еще сильнее, но Шлёпа нарочно загородил путь к старомодному унитазу бабушки Веры, такому высокому, что Шлёпе, чтобы пописать, нужно было встать на цыпочки и положить свой маленький пенис на холодный фаянс. Струйка его давно иссякла, но Шлёпа не шевелился.

– Шлёпа, ну пусти, – ныл Уилл, – мне очень надо.

Шлёпа в ответ ухмыльнулся и выдал еще струйку мочи – в доказательство того, что пока не закончил.