Это не значит, что мое личное эго есть Бог; ни в коем случае. Скорее, иначе: в глубинной части своего сознавания я напрямую пересекаюсь с вечностью. Именно это непосредственное пересечение, это мистическое сознавание и было тем, что особо интересовало этих пионеров физики.

В «Квантовых вопросах» я хотел показать, как и почему все эти великие физики были мистиками; я желал предоставить им самим возможность высказаться о том, почему «самая прекрасная эмоция из всех, которые мы можем пережить, – это мистическое чувство» (Эйнштейн), о том, почему «механика требует мистики» (де Бройль), о том, что такое пребывание «в сознании некоего вечного Духа» (Джинс), о том, почему «синтез, объединяющий рациональное понимание и мистическое переживание, есть смыслообразующий сюжет, высказанный или невысказанный, для дня сегодняшнего и нынешней эпохи» (Вольфганг Паули), и о самой важной из всех возможных взаимосвязей – взаимосвязи «между человеческой душой и Божественным Духом» (Эддингтон).

Заметьте: я не утверждал, что современная физика поддерживает или обосновывает мистический взгляд на мир. Я говорил, что сами физики были мистиками, а не то, что их наука будто представляет собой некую мистическую или духовную дисциплину, естественно порождающую религиозное миросозерцание.

Иными словами, я абсолютно не соглашался с такими книгами, как «Дао физики» [26] и «Танцующие мастера By Ли» [27] , в которых утверждалось, будто современная физика поддерживает или даже служит обоснованием восточного мистицизма. Это колоссальная ошибка. Физика – это ограниченная, конечная, относительная и частная дисциплина, имеющая дело с весьма узким аспектом реальности. Например, она не затрагивает истин биологии, психологии, экономики, литературы или истории, в то время как мистицизм имеет дело со всем этим – с Целым как таковым. Говорить, будто физика доказывает реальность мистицизма, – все равно что утверждать, будто хвост подтверждает существование собаки.

Используем платоновскую аналогию пещеры: физика дает нам детальную картину теней в пещере (это относительная истина), а мистицизм напрямую знакомит нас со светом, запредельным пещере вообще (это абсолютная истина). Сколько угодно можно изучать тени – света ты все равно не узришь.

Более того, никто из основоположников современной физики и не считал, что она поддерживает мистическое или религиозное мировоззрение. Скорее, они полагали, будто современная наука больше не должна возражать против религиозного мировоззрения – просто потому, что современная физика, в отличие от классической, стала очень остро ощущать свою крайне ограниченную и частную роль, свою полную неадекватность применительно к исследованию предельных, абсолютных реалий. Вот как об этом сказал Эддингтон, также использовавший аналогию Платона: «Честное признание того, что физическая наука занимается миром теней, – одно из самых значительных ее достижений в последнее время».

Все эти пионеры современной физики были мистиками прежде всего оттого, что хотели выйти за пределы ограничений, естественно присущих физической науке как таковой, к внутреннему мистическому сознаванию, которое, преодолевая границы мира теней, открывает высшую и непреходящую реальность. Они были мистиками не благодаря физике, а скорее вопреки ей. Иными словами, они стремились к мистицизму как к метафизике, что означает буквально «то, что лежит за пределами физики».

А как же насчет попыток подкрепить определенную религиозную концепцию интерпретациями из современной физики? Эйнштейн, выражавший мнение большинства специалистов, называл эти попытки порочными. Шрёдингер прямо именовал их пагубными и пояснял: «Физика не имеет к этому никакого отношения. Отправная точка физики – повседневный опыт, который она расширяет, используя более утонченные методы. Она сохраняет родство с обыденным опытом и в целом не осуществляет его трансценденцию; она не может вступить в иные сферы… потому что ее [религии] истинная сфера лежит далеко за пределами досягаемости научного объяснения». Эддингтон был более конкретен: «Я не выдвигаю утверждения, будто новая физика “доказывает религию” или дает какие-либо позитивные основания для религиозной веры. Со своей стороны я всецело возражаю против подобных попыток» (курсив автора высказывания).

Почему? Только представьте себе, что случилось бы, если бы кто-нибудь всерьез сказал: современная физика обосновывает мистицизм. Что произойдет, если мы, например, заявим, будто физика нашего времени находится в полном согласии с просветлением Будды? Что же тогда случится, когда физика завтрашнего дня заменит или трансформирует теперешнюю (а так, конечно, и будет)? Неужели бедный Будда утратит свое просветление? Вы уже можете видеть, в чем проблема. Если мы подвесим Бога на крючок физики, существующей сегодня, то, когда эта физика утратит свою актуальность, утратит свою актуальность и такой Бог. Именно это и беспокоило всех мистически настроенных ученых-физиков. Они не желали ни того, чтобы их наука была извращена, ни того, чтобы мистицизм был обесценен этим «браком поневоле».

Трейя наблюдала за всем этим с огромным интересом, вскоре она стала моим лучшим редактором и самым надежным критиком. Работа над книгой доставляла мне особое удовольствие. Мы с Трейей практиковали медитацию, а следовательно, оба разделяли созерцательный и мистический взгляд на мир, и наши упражнения в медитации были прямым путем к практике выхода за пределы индивидуального, за пределы эго и открытия Самости и Источника, запредельных обыденному миру. Тот факт, что многие из великих физиков мира были также и искренними мистиками, стал для меня серьезной поддержкой. Довольно давно я решил, что существует два типа людей, верящих в мировой Дух: те, кто не слишком умен (например, Орал Робертс [28] ), и те, кто чрезвычайно умен (например, Альберт Эйнштейн). Те, кто посередине, считают, что не верить в Бога или во что-то подобное, «надрациональное», – показатель высокого интеллекта. Как бы то ни было, Трейя и я верили в Бога как в свое глубинное Основание и Цель, и это означало, что мы либо невероятно умны, либо слегка глуповаты. Под Богом я понимаю не антропоморфную «отцовскую» (или «материнскую») фигуру, а скорее чистое сознавание, или сознание как таковое, подлинно сущее и все сущее, – то самое сознание, которое люди культивируют во время медитаций и стремятся воплощать в повседневной жизни. Такое мистическое понимание было самым важным для Трейи, и для меня, и для нашей жизни вместе.

Трейя наблюдала за составлением моей книги еще и с некоторым изумлением. Она считала: чем бы я ни занимался, я в любом случае пытаюсь отлынивать от участия в подготовке к приближающейся свадьбе. Может, это и было правдой.

Моя связь с Трейей становилась все глубже – настолько, насколько это вообще было возможно. Мы оказались очень, очень, очень далеко «за пределами физики»! Любовь – проверенный временем способ преодолеть ограниченность человеческого существования и совершить прыжок в самое сердце возвышенного; мы с Трейей взялись за руки, закрыли глаза и прыгнули.

Оглядываясь назад, я понимаю, что у нас было всего четыре отчаянно коротких месяца, чтобы закрепить наши отношения, перед тем как случилась страшная беда. Близость, возникшая между нами за эти несколько экстатических месяцев, помогла нам продержаться последующие пять лет кошмарных блужданий по медицинскому аду. Испытание было настолько изнурительным, что в конце концов и Трейя, и я оказались сломлены. Наша любовь едва не раскололась, но лишь для того, чтобы заново срастись и в буквальном смысле опять свести нас вместе.