— А вам? Вы ведь тоже были со мной не слишком-то вежливы, причем с самого начала. Например, когда пристрелить на перроне собирались, — огрызнулась, стараясь дать понять, что краснею и теряюсь из-за злости и чтобы он не выдумал себе всякого.

— Давно уже не собираюсь, к чему всякий раз вспоминать. И мне-то извиняться незачем, меня ваше присутствие вовсе не нервирует. Равно как и отсутствие.

— Мне уйти?

— Зачем же? Вы вроде бы пообещали занять меня беседой.

Глумится. Вечно он со мной так — либо насмехается, либо намекает, чтобы заткнулась. Либо не намекает, а открытым текстом говорит. Но я его займу, раз обещала. Чего бы не побеседовать, если просит. Мне-то всегда есть о чем с ним поговорить.

— Вы ведь когда-то были нормальным человеком. Как так вышло, что вас сделали… таким?

На его лице ни один мускул не дрогнул, будто о чем-то совершенно невинном спросила. Лишь помедлил несколько секунд, прежде чем ответить.

— От прежнего меня мало что осталось, я был скорее мертв, чем жив. Восстановление должно было быть долгим и затратным, а пока лечили, и судили заодно. Подозреваю, вряд ли получилось бы закончить после вынесения приговора, слишком большая роскошь для особо опасного преступника, — сказал он равнодушно. Наверное, потому что много времени прошло, и все это его больше не задевало. Или потому что нравилось рассказывать о себе чудовищные вещи. — Меня вытащили ради этих экспериментов, в том числе моих же. И даже вернули возможность жить нормально, правда, только в пределах кальдеры.

— И это, по-вашему, нормально?

— Неплохо, — хмыкнув, уточнил он. — Я, по крайней мере, свободен и не жду выстрела из-за каждого угла.

Да уж, станешь тут социопатом… Но все-таки странно. Если его преступления были так серьезны, почему здесь к нему относятся хоть и с опаской, но все же скорее положительно? Я бы даже сказала, уважают. Или жалеют просто?

— Вас пытались убить?

— Взорвали лабораторию, когда я был внутри, — кивнул он по-прежнему безо всякого выражения эмоций. — Какой-то полоумный террорист. Факт, что там также оставался кое-кто из жертв моей жестокости, за страдания которых он якобы мстил, его не тревожил.

— А его-то хоть судили?! — возмутилась я. Не представляю, что там Тео делал с подопытными, и спрашивать боюсь, но нельзя же вот так…

— Что вы, его целиком собрать не смогли. Дивный пример самопожертвования.

— Стоило тебя оставить с дамой на пять минут — тут же принялся рассказывать мерзости, — перебил Йенс, появляясь из-за двери. — Зачем пугаешь нашу дорогую Анастасию, на ней лица нет!

— Она вовсе не напугана, — прошелестел Тео, и его ноздри чуть дрогнули. — Девушки любят всякие такие истории, тебе ли не знать.

— Надеюсь, ты обошелся без подробностей. Не будем больше об этом, друзья, с вашего позволения.

С чего бы? Сам наверняка знает их все. Неужели стыдится, что у него такой друг? Подумала — и сама себя упрекнула. Это ведь Йенс. Он всего лишь хочет оградить мои уши от описания зверств и жестокости. У них вряд ли изобрели фильмы ужасов, а новости тем более не показывают, так что дамы все еще могут себе позволить оставаться нежными и чувствительными.

На вид. А сами с тайным наслаждением сплетничают о тех мерзостях и бегают к Тео, когда стемнеет. Кстати, скоро темнеть будет очень рано и очень надолго, почти на целые сутки. Времени на все хватит…

— И все-таки этому бесчувственному господину удалось вас огорчить, — прервал мои раздумья Йенс. — Не принимайте близко к сердцу, все давно в прошлом. А сейчас мы с вами в самом тихом и мирном месте на свете. Пойдемте к нам, сыграем партеечку.

— Вы играйте, я пока посмотрю. Посижу тут, пока не стемнело.

Попробую научиться не краснеть и не терять дар речи, когда Тео рядом. Насмотреться наконец вдоволь и понять, что это всего лишь любопытство (не то, а обычное), и перестать думать о нем каждую свободную минуту.

Надо же, чем ближе я его узнаю, тем больше возникает вопросов. Мне бы поговорить с ним наедине. Задать их все, ведь он, как выяснилось, совсем не против ответить. Всегда отвечал, даже на бестактные и глупые — интересно, он со всеми так откровенен?

А самое странное: то, что он рассказывал о себе, должно бы вызывать неприязнь, если не ненависть, но выходило иначе. Тео словно оживал, из потустороннего чудовища превращаясь в человека. Битого-перебитого, через настоящую мясорубку прошедшего. Причинившего множество страданий и страдавшего так, что и представить невозможно.

Быть может, несмотря на кажущееся безразличие, ему просто очень одиноко?

Вся эта хваленая местная вежливость, забота и доброжелательность — показные. Никто в него, конечно, не выстрелит, но и ровней себе не считают. Даже когда он их развлекает чем-то нелегальным или неприличным — ему можно, он ведь чудовище. И перед ним не стыдно…

Нет, это уже мои фантазии. Не может такого быть, иначе какое-то скотство получается.

— Тео, вы все-таки приходите… На собрание. Обещаю, что больше вам хлопот не доставлю, — решилась все-таки сказать вслух. Надеясь, что он не станет меня цеплять при Йенсе.