Через два дня после приезда к Керстену пришел один из младших служащих министерства иностранных дел. Он сказал, что сам министр, г-н Гюнтер[52], хотел бы с ним встретиться как можно скорее, но неофициально, почти тайно.

Квартира, в которой жил Гюнтер, как бы по чистой случайности была в двух шагах от пансиона, в котором шведские власти поселили доктора. Именно там, дома у Гюнтера, произошла та встреча и состоялся тот разговор, который потом решил судьбы тысяч и тысяч людей.

Министр иностранных дел начал с того, что поблагодарил Керстена за его усилия по изменению меры наказания шведов, арестованных гестапо в Польше и приговоренных за шпионаж к смерти.

— Я надеюсь, что мне удастся когда-нибудь их освободить, — сказал доктор.

— Это безнадежно, — ответил Гюнтер. — Но я позвал вас сюда совсем по другой причине, вы прекрасно это понимаете. Я хотел бы поговорить с вами о гораздо более важном деле. Союзники давят на нас, и с каждым днем все больше, чтобы мы вступили в войну с Германией. Это противоречит нашим интересам и нашей национальной традиции сохранять нейтралитет. На следующий же день немецкие самолеты превратят Стокгольм во второй Роттердам[53] и оставят одни руины. С другой стороны, у меня есть идея большого гуманитарного проекта, выполнение которого окажет союзникам огромную услугу. Речь идет о том, чтобы спасти из концлагерей как можно больше людей. Вы хотите присоединиться?

— Конечно, — ответил Керстен. — Вы же знаете, что я уже два года по мере сил помогаю заключенным и приговоренным к смерти. Их национальность не имеет никакого значения. Голландцы или финны, бельгийцы или французы, норвежцы или шведы — я пытаюсь помочь всем несчастным, о которых у меня есть точная информация. И я готов пустить в ход все доступные мне средства, чтобы спасти тех, кто страдает.

— Итак, — сказал Гюнтер, — попытаемся мыслить широко.

Начиная с этого дня Керстен часто встречался с министром иностранных дел, и они вдвоем разработали проект такого масштаба, что он казался абсолютно несбыточным: вырвать из концлагерей тысячи заключенных и переправить их в Швецию. Правительство этой страны должно будет убедить немцев, что примет несчастных и перевезет их за свой счет. Красный Крест, возглавляемый графом Бернадотом[54], должен будет служить посредником.

Что же до Керстена, то ему досталась гораздо более важная и трудная роль — получить у Гиммлера согласие на отъезд заключенных.

3

Пятнадцатого октября 1943 года Керстен сел в самолет из Стокгольма в Хельсинки. На аэродроме его ждала служебная машина, которая отвезла его прямо к министру иностранных дел Финляндии Рамсею. Они разговаривали много часов. Керстен дал подробный отчет о ситуации в Германии и в конце сказал, что, по его мнению, Третий рейх продержится еще год-полтора, не больше. Он считает, что война Гитлером проиграна. Министр ответил, что его правительство думает точно так же и хочет только одного — заключить мир с Россией. Но они не могут обратиться прямо в Москву — в Финляндии слишком много немецких солдат. В итоге Рамсей поручил Керстену поговорить с американскими представителями в Стокгольме. Так доктор, всегда старавшийся держаться как можно дальше от политических дел, стал секретным курьером международной дипломатии.

Вернувшись в Швецию, Керстен встретился с нужными людьми. О повороте в финской политике сообщили в Вашингтон. Рузвельт ответил, что финское правительство должно обратиться к России напрямую. Тем дело и ограничилось.

В это же время Керстен сделал еще одну попытку добиться мира. Тщательно скрывая от Гиммлера шаги финских властей, он предложил рейхсфюреру узнать у американцев, какие условия должны быть выполнены, чтобы военные действия были прекращены.

Гиммлер был совсем не против. Он тайно послал в Стокгольм начальника разведки и контрразведки Вальтера Шелленберга[55]. Но переговоры не дали и не могли дать никаких результатов.

Шелленберг улетел обратно в Берлин, а в конце ноября должен был возвращаться и сам Керстен. Выбора у него не было.

Но оставалась еще одна проблема, гораздо более серьезная: его жена и сын, которому было всего несколько месяцев. Должен ли он везти их обратно в воюющую страну, где ситуация ухудшается день ото дня и где он сам рискует все больше и больше? В Стокгольме безопасно, тогда как там…

Керстен подумал о том, как отреагирует Гиммлер… Он знал, что, даже если он вернется один, ему будут рады. Он слишком нужен рейхсфюреру. Но в то же время Керстен чувствовал, что если он хочет, чтобы Гиммлер ему абсолютно, слепо доверял, если он хочет, чтобы в той игре, которую он затеял, удача была на его стороне, то совершенно необходимо, чтобы его жена и сын вернулись в Германию и послужили живым свидетельством, заложниками его преданности.

Глубокой ночью, сидя в кресле, сплетя пальцы на животе и нахмурив брови под высоким лбом, доктор размышлял. Ему было очень тревожно.

О да, конечно, не будь этих разговоров с Гюнтером, он оставил бы своих в Стокгольме, ни минуты не сомневаясь. Но теперь перед ним открывались другие перспективы и он должен был выполнить свой долг. До этого времени помощь, которую он оказывал тем, кому грозила опасность, носила, так сказать, случайный характер. Каждый раз он даже не вполне отдавал себе отчета в том, что делает. Это было обычной рутиной, чем-то вроде еще одного метода лечения, добавившегося к остальным. Как только результат был достигнут, он о нем забывал.

Только теперь он начал осознавать миссию, возложенную на него крутым поворотом судьбы. Ему открылось бесконечное поле возможностей помогать людям, обреченным на страдания и лишенным надежды. Задача, которую он должен был выполнить вместе с Гюнтером, была крайне трудной. И чем более нестабильной становилась ситуация в Германии, тем больше он рисковал. Керстену казалось, что он участвует в каком-то кровавом шутовском карнавале.

Он боялся за жену, за детей.

Но, с другой стороны, он говорил себе: «Если я из-за приближающейся опасности не дам Гиммлеру полной гарантии своей лояльности и верности, он перестанет мне доверять и моя миссия станет невыполнимой. И единственной гарантией может стать только возвращение моей жены и ребенка».