24 марта. «Вчера Эрдман и Вильямсы. М. А. читал куски из романа».

8 апреля. «Неожиданно вчера вечером позвонил Николай Эрдман и сказал, что приехал, хочет очень повидаться. Позвали его с женой, также и Петю с Анусей… Коля Эрдман остался ночевать. Замечательные разговоры о литературе ведут они с М. А. Убила бы себя, что не знаю стенографии, все это надо было бы записывать. Легли уж под утро.

9 апреля. Николай провел у нас целый день, только что проводила его на вокзал».

Эрдман не только слушал Булгакова. Эрдман читал «первый акт своей будущей пьесы», кажется, так и не дописанной, может быть, утраченной. «М. А. сказал — Сухово-Кобылинская школа», — записывает Е. С. И т. д. и т. д… В том числе такая трогательная запись в канун нового, 1939 года:

28 декабря (1938). «У нас разговоры о Новом годе. Хотели мы его встретить тихо — с Вильямсами и Эрдманами. Но — понятно, как узнали наши знакомые, что мы будем дома — все угрожают приходом». И все-таки 1 января (1939). «Вчера: елку зажгли. Сергей ликовал. Борис Робертович принес французское шампанское, на звонки не отвечали, сидели тесно и мило — братья Эрдманы, жена Николая Робертовича, Вильямсы и мы — втроем — с Сергеем».

Свое письмо Сталину в защиту Эрдмана Булгаков пишет в начале 1938 года. Пишет не спеша, очень продуманно, очень взвешенно. (Записи Е. С.: «31 января. М. А. составляет письмо И. В. Сталину о смягчении участи Николая Эрдмана… 2 февраля. М. А. правит письмо об Эрдмане… 5 февраля Сегодня отвезла и сдала в ЦК партии письмо М. А. на имя Сталина».) И некоторая затрудненность стиля, и канцеляризмы в письме, вероятно, намеренны.

Это очень своеобразное письмо. В ту пору — на всем протяжении сталинской эпохи — было принято в любом случае и прежде всего признавать свою вину; ритуал такой был: каяться — поскольку виновными в стране считались все. В письме Булгакова ничего нет ни о вине Эрдмана, ни о его раскаянии. Просто: «Разрешите мне обратиться к Вам с просьбой, касающейся драматурга Николая Робертовича Эрдмана, отбывшего полностью трехлетний срок своей ссылки в городах Енисейске и Томске и в настоящее время проживающего в городе Калинине».

Апелляция к официальным тезисам: «Уверенный в том, что литературные дарования чрезвычайно ценны в нашем отечестве…» Как следствие: «Находясь в надежде, что участь литератора Н. Эрдмана будет смягчена, если Вы найдете нужным рассмотреть эту просьбу…» И просьба: «…Я горячо прошу о том, чтобы Н. Эрдману была дана возможность вернуться в Москву, беспрепятственно трудиться в литературе, выйдя из состояния одиночества и душевного угнетения».

Не исключено, что толчком к написанию письма как раз и было крушение Керженцева, произошедшее в эти самые дни. «Гробовую новость» о Керженцеве Елена Сергеевна отметила 19 января; в этот вечер у Булгаковых братья Эрдманы, и Николай остается ночевать, стало быть, горячо обсуждаются и крах карьеры Керженцева, и положение Николая Эрдмана, и вспыхивающие надежды на перемены в литературной политике; а в ближайшие затем дни Булгаков принимается за письмо… Если так, то придется предположить, что зловещая роль Керженцева для Булгакова все-таки не была тайной.

А реакции на письмо не было; право жить в Москве Эрдман получит через много лет после смерти Булгакова — в 1949 году.

Видел ли Булгаков когда-нибудь Сталина? Да, конечно. На бесчисленных фотографиях — со знаменитой трубкой, в кинохронике, в затененной ложе театра, поскольку в театре Сталин бывал… По крайней мере однажды — на трибуне, во время демонстрации. Запись Е. С. 7 ноября 1935 года: «Проводила М. А. утром на демонстрацию. Потом рассказывал — видел Сталина на трибуне, в серой шинели, в фуражке». Впрочем, демонстранты проходили быстро, не останавливаясь и не слишком близко к трибуне, так что только и можно было заметить шинель, фуражку да еще поднятую в приветствии руку.

И Сталин мог бы Булгакова видеть — если бы Булгаков выходил кланяться после спектакля. Но Булгаков, насколько мне известно, выходил в крайне исключительных случаях. А с лета 1934 года, когда Сталин не ответил на его письмо — письмо человека чести, адресованное человеку чести, — Булгаков уже догадывается, что встречи не будет…

Вот в это время — осенью 1934 года — в «романе о дьяволе», будущем романе «Мастер и Маргарита», и складывается, наконец, узловая сцена романа — встреча Понтия Пилата и Иешуа Га-Ноцри. Глава, в редакции 1934 года называвшаяся так: «Золотое копье».

Сама сцена задумана давно. Она изначально задумана. Но как же не давалась она писателю… Сколько уничтоженных листов в ранних тетрадях романа… Как слабы уцелевшие страницы первой редакции… Во второй редакции вообще нет этих глав — автор их пропускает, оставляет «на потом». И только сейчас, на фоне несостоявшегося свидания с вождем — не замещением ли несостоявшегося свидания с вождем? — вдруг натягивается внутренняя пружина диалога персонажей.

Еще будет очень важная правка. Но противостояние-притяжение двух фигур — с этим их острым интересом друг к другу, с их пронзительным пониманием друг друга и Пилатовым предательством (в конечном счете предательством самого себя) — сложилось.

А параллельно… воображению Булгакова всегда тесно в каком-нибудь одном плане… параллельно рождаются его устные, его фантасмагорические рассказы о встречах со Сталиным — встречах, которых на самом деле не было никогда.

Булгаков как рассказчик был совершенно бесстрашен. В то время как вся Россия замирала в трепете ужаса (или благоговения) при одном только имени Сталин, он — за овальным столом в нише-углу маленькой гостиной — рассказывал своим немногочисленным гостям, которых считал друзьями (и среди которых порою мерцали глаза соглядатая) свои невозможные истории.